изобразил свое отношение к собственным детям».
Какой-то рык прервал поток Сашиных воспоминаний. В глубине двора за сеткой-рабицей она увидела собачью будку, из которой торчала лохматая голова московской сторожевой. Пес уже положил морду на лапы, не проявив к посетительнице больше никакого интереса. «Наверное, он так приветствует гостей, — подумала Саша. — Интересно, спускают ли его на ночь с цепи?» Она направилась к дому. У входной двери на деревянной бочке сидел бронзовый слоник На его хоботе висела табличка «Добро пожаловать!».
Открыв дверь, Саша услышала мелодичный звон колокольчика. Поднялась по дубовой лестнице на второй этаж. Навстречу ей с картиной в руке вышла Вера.
— Зачем вы сюда пришли? — с вызовом спросила она. — Опись имущества? Или оценка?
— Вы же сами меня позвали.
— Я? Вас? — непритворно удивилась Вера.
Саша смутилась.
— Ну да. Мне позвонила бабушка и сказала, что вы хотите со мной поговорить.
— A-а, старая интриганка! Нет, лично я ни о чем не просила.
Из смежной комнаты выглянула Эльза, протянула Вере мобильный телефон.
— Верочка, это Олег.
— Я же сказала, я не буду с ним разговаривать.
Эльза скрылась в комнате. Часы начали отбивать начало нового часа. Саша поискала их глазами. Это были старинные напольные часы в корпусе светлого дерева с ярко выраженными годовыми кольцами и с черным маятником в форме якоря. Женщины молчали. С последним ударом Вера заговорила:
— Ну что же вы стоите? Присаживайтесь, раз уж пришли. — Она показала на большое кожаное кресло, покрытое ворсистым пледом. — Кто знает, может, оно вам достанется при разделе имущества. Кстати, очень хорошая фирма, дорогая.
— Ну зачем вы так? — Саша раздумывала — принять приглашение или уйти сразу.
— Не успели отца оплакать… набежали как саранча… девушки с копьями… — Вера отвернулась, смахнув рукой слезу.
— Однажды я прочла интервью отца, — присев на краешек кресла и глядя мимо Веры, начала Саша. — Его спросили о его детях… так вот, он ни словом не обмолвился обо мне. Зато с нежностью говорил о вас. О том, какая вы талантливая, прекрасно рисуете пастелью. Знаете, как мне было обидно?
— Догадываюсь. — Вера поставила картину к стене и прислонилась спиной к дверному косяку.
— Навряд ли. Чтобы понять, надо… пережить это. А мне тогда жить не хотелось. И было мне одиннадцать лет.
В дверях опять возникла Эльза. Казалось, она измучилась быть посредником между двумя конфликтующими сторонами. Она показала Вере мобильный телефон. Увидев выражение ее лица, тотчас исчезла.
— Сколько можно повторять?! — крикнула ей вслед Вера. — Я не буду с ним говорить!
— А ваш муж ни в чем перед вами не виноват.
— Откуда вы знаете?
— Знаю. — Саша не собиралась рассказывать откуда. Ей просто по-человечески стало жалко Веру. — Он не изменял вам.
— Ах вы и это знаете! — Вера была задета за живое. — Все всё знают, все со всеми спали. Какой-то клубок! А из клубка копья торчат.
— Да при чем тут копья? Просто я хочу помочь вам.
— Сочувствуете? — Вера посмотрела Саше в глаза. — Ага, сочувствуете и хотите со мной судиться!
— Да, я вам сочувствую, — Саша спокойно выдержала Верин взгляд, — и собираюсь с вами судиться.
Внутри у Веры что-то перевернулось. Она вдруг увидела Сашу другими глазами. Перед ней сидит дочь горячо любимого ею приемного отца, обделенная его любовью, вниманием, заботой, и, вместо того чтобы пылать злобой и ненавистью, находит силы сочувствовать. Ей, которая не по своей воле, но все равно, можно сказать, заняла ее место. Когда Вера вновь заговорила, в ее голосе зазвучали участливые нотки:
— Кстати, а откуда вы знаете, что вас нет в завещании?
— Нам сказал его друг, он присутствовал при составлении завещания.
Вера нахмурилась.
— А вот с этого места прошу поподробнее.
Из дневника Владимира Иваницкого
М.Ж. позвал нас с Аликом Цветковым на юбилей. Ясный перец — в подарок юбиляру написали по портрету. Показалось мало. Тогда я попросил Анну написать юбиляру что-нибудь эдакое. Для затравки рассказал эпизод. Ехал я как-то в метро, напротив девушка с книжкой. Читает и буквально рыдает… от смеха. Ее прямо распирало. А народ-то у нас какой в метро ездит. Что с лицами! Сумрачные, злые, нечеловеческие какие-то. Тут не до «географии», уважаемый господин Розанов. Конечно, можно списать на жизнь нашу тяжкую, но, сдается мне, что все-таки много от человека зависит. В общем, пока ехал я от «Сокольников» до «Университета», увидел лишь три человеческих лица. Первое — у малыша-негритоса лет трех, второе — у этой девушки, а третье у бездомной дворняги, которая вошла в вагон и легла у ее ног. Родственную душу учуяла. Так вот, девушка уже и книжку закрыла (Тэффи оказалась), а успокоиться не может. Народ косится, многозначительно переглядывается. В общем, не выдержала она и на «Спортивной» вылетела пулей из вагона и как даст волю своим эмоциям!.. Браво! Анна выслушала внимательно. Вообще-то она у меня по части стихосложения мастер, но обещала подумать. И выдала! Вещицу, как она выразилась. Мы с Аликом были в восторге. Переписываю буква в букву.
«Господи, да сколько же можно объясняться Вам в любви, восхищаться Вами, прыскать от Вас, с Вами от хохота, сознавая, что Вы этого так никогда и не узнаете?! Хотя все это время Вы неустанно продолжали мне возражать: мол, не любовь это, барышня. Хорошо! Тогда что? Я понимаю, восхищаться просто умом глупо! В конце концов этот ум — мужской. Так что на конце опять же замаячит Ваша мужская фигура, натура, плоть (все время держу в голове Вас с Вашим портфельчиком).
Идем дальше. Ваш юмор. Восхищаться им, конечно, можно, но лишь до тех пор, пока не поймешь, что это даже не юмор. И вообще это не смешно. Хотя я смеюсь и делаю это громко, буйно, слезоточиво и даже в общественных местах, где мне либо уступают место, либо выводят, передавая в руки врачей-специалистов. Господи! Что они могут понять? Ведь у Жванецкого не смешно, а трогательно! Только поэтому мы и смеемся, что он нас трогает, затрагивает, утрагивает. А как он говорит о нас, о женщинах! Так никогда не скажет юморист! Так может либо мужчина, либо философ. А он может и так, и так, не разделяясь! Что-что? Нет, лично я этого не знаю. Нет, это, право, смешно! Вы что, его никогда не видели, не слышали, не читали? Михал Михалыч, это я не Вам, это я в публику. А Вам, уважаемый Михал Михалыч, в завершение всего этого сумбура хочу пожелать быть, быть и еще раз быть. Где хотите, с кем хотите, в чем хотите. Но быть!
