У боли было еще одно особое свойство: она создавала параллельную реальность. Я не просто испытывала боль, мне было больно от этой боли. Никто не мог понять, поэтому никто не мог помочь. Голова распухала. Если бы я успела принять оксикодон заранее, он, возможно, смягчил бы удар, даровал бы мне чудесное одурманенное существование. Но в нынешнем состоянии мне казалось, будто передо мной медленно опускаются жалюзи. Причиняло ли что-либо когда-либо такую же боль? По краям моего поля зрения сверкали искры. Мы живем в обществе, которое игнорирует страдание. В нем нет места боли. Боль должна оставаться невидимой.
Я не понимала, получается ли у меня дышать. Боль не обязательно абсолютна, она способна меняться, трансформироваться, смягчаться и обостряться. Или остаться без внимания и внедриться глубже, рассуждала я, просветленная морфином. Матка, думала я. Месячные. Месячные, месячные, месячные. Я жила с болью, потому что думала, что боль – это нормально. И вот я здесь. Мысли начали замедляться, тормозить. Боль причиняла моему телу вред. Но на каждом новом приеме я вынуждена была доказывать врачам, что моя боль реальна. И в то же время доказать это было невозможно. Несмотря на медицинскую карту, несмотря на операцию. Боль не была абсолютной. Она зависела от факторов, неподвластных больному: как другие относятся к боли, принимают ли ее всерьез, пытаются ли облегчить. А еще Нора-боль. Загадочная боль. Таинственная. У меня не было доказательств ее существования. Помимо, медленно размышляла я в полузабытьи, ее сказочно красивого лица.
Я не считала Нору-боль необычной или уникальной. Точнее, я знала, что она не уникальна. У разных людей она выглядела по-разному и имела разную степень тяжести, но она существовала. Я видела ее, слышала, я сочувствовала этой боли. Но лично у меня она зашла слишком далеко. Я не знала, что может ее утишить, но знала, что моя боль подлинна. Я пыталась исцелиться сама – наложить жгут, остановить кровотечение, контролировать процесс. Но этого было недостаточно. Мне стоило больше стараться. Почему я не старалась? Ощущение Норы разливалось по телу, и я давно осознавала, что только своими силами могу от него избавиться. Однако мне безумно хотелось, чтобы это сделал кто-то другой. Или хотя бы помог мне. Но кто?
Я утратила понимание того, где проходит граница между мной и Норой, эта мучительная тоска. Что заставляет границы стираться? Что бы это ни было, оно обрушилось на меня сверху. Словно непогода. Проливной дождь, намочивший мои щеки. Мне оставалось только силиться понять, что это было, заставить неуловимое обрести форму и очертания, показать себя. Если я узнаю, что это, мне будет легче от него избавиться. Испытывать боль – значит остаться бесконечно одинокой один на один с собой.
Я пыталась, пыталась и пыталась. Думала, что пытаюсь.
Через несколько часов, когда пришел Эмиль, я была уже далеко-далеко, в другом мире.
– Ты такой смешной, как ярмарочный шатер, – радостно прошептала я по-датски.
29
Ты что, не слышала, что я сказал, стерва: я не знаю, черт возьми!
Йорель сочла, что Эмиль был вправе бросить меня в отделении скорой помощи. Мы снова сидели в убогой, по-казенному пахнущей комнате с грязной картиной на стене. На кобыле с огромным задом и хлестким хвостом сидела абстрактная фигура наездника. Это был последний визит, и я не могла сказать, что буду по ним скучать. Йорель сочувственно смотрела на меня, Эмиль смотрел в сторону. Он не хотел повышать голос, не хотел терять самообладания. Ну что ж, придется мне устраивать сцену. Ничего не поделаешь. Надо так надо.
– Эмиль обозначил свои границы, – объяснила Йорель, снова склонив голову набок. – Ему не нравилось происходящее.
Эмиль решительно кивнул.
– Чего вы хотели добиться, показывая ему эти фотографии?
Чего я хотела?
За время, проведенное в больнице, я четко поняла одну вещь. Я не знала, что Эмилю делать с моими мыслями о Норе, как не знала, что врачам делать с моей болью. Я могла только сообщить о них. Я не была всемогущей, не была сивиллой или волшебницей. Я не знала, чего хотели мои мозг и тело. Это мог быть угол падения света. Или лицо незнакомой женщины, изгиб бровей, очертания лба. Субботний ланч.
У нее был поверхностный интерес к культуре. – Что она читала? – Старых классиков… Каких классиков? Брала ли она книги в библиотеке, или у нее стояли сияющие новые томики Ари Бена, Бьёрнстьерне Бьёрнсона и этого… Эрленда Эйе? Что меня мучило больше – что Нора по-настоящему интересовалась литературой или что книга «Мир Софии»[35] действительно наводит на интересные мысли? Мама закупилась. Herved erklærer jeg et eller annet før lukket[36].
Вопрос Эмиля – «Зачем ты мучаешь себя Норой?». Зачем, зачем, зачем. Ему было не важно, нравилась ли его родителям Нора больше. Или его друзьям, Амалии в кухне в общежитии например. Не важно, хорошо ли она пела, не важно, как они встретились и полюбили друг друга. Они тоже учились вместе. Что она изучала? Пение. Восхищался ли он тем, как она выступает на сцене? Поэтому он в нее влюбился? Или он спросил, можно ли одолжить зажигалку? Нору невозможно было представить тощей, несчастной, со стиснутыми зубами. Несущей всю тяжесть мира на своих плечах, в животе, как кандалы. Она встречала Рождество с мамой. А мама закупалась.
– Мне очень жаль, – сказала я всем собравшимся.
Это было моей попыткой публичного извинения. Прошло уже полтора часа. Мне не терпелось унести себя саму и свои грехи прочь из этого места.
Пожимая мне руку на прощание, Йорель пожелала мне удачи. Глаза у нее были голубые и казались больше за стеклами очков.
– Спасибо, и вам тоже, – сказала я, и все закончилось.
30
Худшее, что может себе представить парень из коттеджного поселка
Как-то вечером после киносеанса Эмиль обнаружил на мобильном пропущенные звонки от мамы. Пока мы выходили из кинозала, он смотрел в телефон, склонившись к нему шеей и грудью. Выйдя на улицу, где было прохладно и сумрачно-серо, Эмиль зажег свою вечную сигарету и сделал глубокую затяжку. Ханне прислала короткую эсэмэску, сообщая, что отец Эмиля в больнице. Светофор перед нами переключился на красный и отчаянно мигал. Только глухой, слепой и умалишенный мог его не заметить. Эмиль набрал номер матери, но линия была занята.
Я подумала, что его отец умер. Прерывисто дыша, я перебирала в голове варианты: сердечный приступ, удар, автомобильная авария, опухоль мозга. Я гадала, как буду утешать Эмиля. Смогу ли я его утешить?
– Ты очень переживаешь? – хотела я знать.
– Попробую позвонить позже.
Включился зеленый.
– Я знаю, что если это важно, она обязательно позвонит.
