потянуло сквозняком. Выглянувшая из проема Гюльчатай тронула его плечо и кивнула за свою спину. Матвей тут же сообразил — она приготовила ему путь к бегству.
Он сделал шаг, но тотчас остановился. Судьба Андрея его мало волновала — он был уверен, что старый пес выкрутится как-нибудь, но вот Гюльчатай… Какие-то невидимые и чувствительные нити связали их. Глядя на нее, он понимал — она не будет договариваться, а будет драться, так же как собирался он. Насмерть.
Он заколебался, но Гюльчатай, словно прочитав мысли, очень мягко коснулась пальцами матвеевской щеки и забрала нож из его руки. Затем, сурово сжав губы, толкнула Матвея в спину и решительно вышла в сенки. Матвей отбросил лишнюю рефлексию — пусть все будет так, как должно быть и, крепко сжав ручки сумки, вошел в комнату. Он услышал скрип открываемой двери и невнятное бубнение главаря, перемежаемое громким голосом Гюльчатай, что-то объясняющей на непонятном, гортанном языке.
Через разбитое окно, выходящее в заброшенный и захламленный сад, Матвей быстро вытолкал сумку наружу. Прислушался. Градус объяснения в сенках все повышался, может, от того, что к ним присоединился Андрей, и вот-вот грозил перейти в открытое столкновение. Матвей вновь заколебался.
Проклиная свою нерешительность, шагнул было в кухню, но в этот момент все дипломатические методы переговоров были исчерпаны, и в сенках раздался громкий удар и женский визг.
Матвей, вываливая остатки стекла, с трудом протиснулся в окно и упал в кусты малины. Пригнувшись, продрался сквозь колючее препятствие, провожаемый громким ревом Андрея:
— Ах вы — с-с-суки! Бабу бить? Не взять вам, козлы, десантуру! За родину, за ВДВ!
Глава 2
Он бежал так, что встречный ветер выбивал слезу из глаз. Слезу, которой не было — не имеет права изгой на сантименты. Он снова должен бежать — бежать от так и не случившейся дружбы, бежать от укоров совести, переступая через собственное «я». Бежать, забывая кто он и зачем родился, потому что главная цель беглеца — бег.
Матвей несся по негостеприимной земле, не разбирая дороги — перескакивая через заполненные водой буераки попадал в заросший колючими кустами подлесок, прорвавшись через него, застревал в чьем-то убранном огороде, подворачивая ноги на свежевспаханной земле. Он был уже далеко от дома Андрея- остались между ними несколько страшных километров, но Матвей не мог остановиться.
Сердце колоколом билось в груди, ноги горели, а легкие отказывались прокачивать раскаленный воздух, но он бежал. И гнал его не страх, гнал его стыд. Раз за разом распаленное сознание рисовало картины того, как бандиты разделываются с Андреем и Гюльчатай и то, как он мог бы им помочь…
Но он сбежал, а они остались и прикрыли его позорное бегство.
Наконец последние силы покинули Матвея и он безвольным кулем рухнул рядом с удачно подвернувшимся стожком сена. Хватая воздух широко открытым ртом, перевернулся на спину и громко, размазывая грязными руками слезы по щекам, навзрыд заплакал.
Это неправильно говорят, что мальчики не плачут. Плачут. Когда не остается сил, когда кажется, что весь мир против тебя, когда ты переступаешь через себя и втаптываешь в грязь все то, во что верил — вот тогда и приходит время слез.
Но с каждой слезинкой, с каждым всхлипом ты не только выплескиваешь из себя ту слабую тварь, которая дрожащим желе окутала твое сердце, но и получаешь невозможную, невероятную энергию. Женщины плачут, чтобы выплеснуть боль, а мужчины, чтобы получить силу. Потому, что это дно, от которого отталкиваешься и всплываешь — омытый и чистый.
Матвей последний раз всхлипнул и поднял голову. Безумный бег увел его далеко от обжитых мест — вокруг, куда хватало глаз, расстилалось огромное и убранное холмистое поле. Вдали виделась неровная полоса деревьев. По полю, хаотически разбросанные, желтели небольшие стога.
Солнце уже стояло в зените, но грело по-осеннему слабо. Давешнее возбуждение улеглось, Матвей поежился, плотней закутался в пиджак, приподнялся и посмотрел за стожок, возле которого лежал.
Увиденное удивило его — за полем, километрах этак в четырех, неровным пунктиром на фоне светлого неба, просматривались кружева домов.
Н-да… Отмахал он порядочно, только вот куда? Критическое восприятие мира медленно возвращалось, и его стали одолевать насущные проблемы. Мельком глянул на солнце, лихорадочно вспоминая как определять стороны света. Хотя, пожал плечами, в его положении это не дало бы абсолютно ничего — ведь чтобы знать куда идешь, нужно хотя бы примерно знать откуда идешь, а вот с этим как раз и возникали проблемы. Матвей хорошо запомнил название станционного поселка, где жил Андрей, но само по себе это знание не несло никакой практической пользы — в какую сторону обширной области занес его поезд со щебнем, мог знать только Всевышний. А Матвей, к своему стыду, совсем не знал географию родного края, так — только ближайшие пригороды, куда выезжали с друзьями на шашлыки…
Мысль о поезде навела его на череду размышлений — раз он не знает в какую сторону идти, нужно просто найти железную дорогу и двигаться по ней, ведь в самом деле — куда-то она же ведет? А при определённом упорстве можно, наверное, и до города дойти…
Он, все еще опасаясь погони, взобрался на стог и огляделся вокруг. Увы… вокруг расстилались точно такие же поля, разделенные на циклопические квадраты лентами лесополос. Лишь вдалеке, в противоположной стороне от поселка, виднелась темно-зеленая полоса леса и поблескивала лента реки. Вокруг, совсем тихо, на грани слышимости, шептал ветер.
Он сел на вершине стога и задумался. В поселок идти не стоило — он не знал, чем закончилась схватка, но в любом случае сомневался, что ему там были бы рады. Обращаться к представителям власти все так же не хотелось — он осмотрел свой потрепанный костюм, подумал, что к бомжеватой одежде добавилась еще и трехдневная щетина и утвердился в своей мысли. Оставалось одно — каким-то невероятным образом добраться до города, а уж там разбираться с возникшими задачами. Значит — вперед, к реке. Где вода, там жизнь!
Матвей тоскливо вздохнул и скользнул вниз по колючему боку стога. Попытался привести себя в порядок, но плюнул на это безнадежное дело — на туфли налипло такое количество грязи, что они стали похожи на дерьмодавы, в которых ходят в сарай убирать навоз, а фасонистые некогда брюки превратились в грязные и оборванные куски ткани,
