что этот жалкого вида изголодавшийся мертвец испытал ярчайший, щенячий восторг. Он сорвался с места и бросился к нам, простирая вперёд себя руки так, будто хотел обнять нас и ощутить наше тепло своими охладевшими навек пальцами. Двое остальных вслед за ним повернулись и тоже устремились в нашу сторону.
— Твою м… — на самом деле, полицейский выругался так, что написанное мной не идёт ни в какое сравнение с истиной. Но хоть в этом отношении позвольте мне отойти от натурализма в моём предсмертном повествовании.
— Куда?! — вместо полноценных предложений мы перешли на общение обрывками фраз. Лёхино «куда» в данном случае означало «куда мы идём теперь и что делаем? принимаем бой или убегаем?»
— Бей тех! Первый мой! — ответил полицейский, прицелился, и когда простиравший руки мертвец приблизился на расстояние нескольких шагов, выстрелил точно ему в голову. Покойник рухнул на асфальт, и теперь уже однозначно был мёртв. С двумя другими предстояло разобраться нам. Мы с Лёхой ринулись им навстречу, целясь копьями в сторону груди. Это было лучше, чем метить в голову, потому что по голове или шее мы, скорее всего, промахнулись бы. Воткнув копья в их животы же мы могли удерживать их на расстоянии древка ещё несколько секунд, пока хватило бы сил. Когда моё копьё воткнулось в живот заражённого, я ощутил всю тяжесть его тела и всю ту энергию, которую он вложил в то, чтобы добраться до меня. Древко едва не выскользнуло из моих рук, а обратной своей стороной так сильно и резко упёрлось мне в верхнюю часть бедра, что хрустнул сустав. К счастью, Тоха не растерялся и вовремя подоспел на помощь. Он треснул по черепу мертвеца своим ледорубом и с первого удара лишь порезал его, разодрав ухо и щеку. Потом он замахнулся и ударил ещё раз, и теперь лезвие вошло ему в голову: куда-то чуть позади виска. Заражённый дёрнулся и обмяк, повалившись на землю вместе с моим копьём в своём животе. Я отпустил копьё и выхватил молоток. Раздался выстрел. Второго заражённого полицейский прикончил пулей.
— Ох-х-х… а-а-а… — кряхтел Лёха, лежавший на земле. Древко копья так сильно двинуло ему в живот, что он упал и свернулся клубком.
— Вставай! — сказал полицейский.
Но Лёха не мог встать. Всё, что он мог теперь — это лежать здесь и ждать, пока его отбитые внутренности не съест кто-нибудь из той толпы, которая теперь совершенно точно двигалась в нашу сторону с другой стороны многоэтажки, оставляя позади облюбованную ею сутки назад Радугу.
— Бери его и назад! — сказал он Тохе, — Быстро!
В одной руке держа окровавленный ледоруб, Тоха взял Лёху под руку и потащил за собой. Лёха застонал, и его вырвало на собственную грудь. Рюкзак слетел с его плеч и теперь лежал на земле. Я потянулся за ним, но полицейский оборвал меня, сказав:
— Бросай! Быстро, туда!
Он указал в ту сторону, откуда мы пришли и куда ещё могли выйти до того, как туда прибудут мертвецы. Я повиновался, оставил рюкзак и, держа в руке теперь один только молоток, побежал за ним. В Лёхином рюкзаке осталась та самая злосчастная бутылка колы и пачка ментоса, от которых теперь не было никакого толку, потому что весь наш план летел в тартарары.
Мы выбежали на дорогу. Тоха и Лёха волочились следом. Со стороны перекрёстка, частью в сторону многоэтажки, а частью — прямиком к нам, надвигалась толпа.
— Быстрее! Назад, ко входу! — кричал полицейский Тохе и Лёхе, которые торопились как могли.
Как только они пересекли проезжую часть и вышли на финишную прямую к стенам торгового центра, полицейский озвучил свой план Б:
— Щас я стреляю, и мы — быстро дальше по дороге. Потом я стреляю ещё раз, даю тебе пистолет, и ты дворами, через роддом, назад. Я ору чё-нибудь и веду их за собой, сколько смогу, понял? Назад пойдёшь сам.
— Понял, — ответил я. Рассуждать было некогда. Лучше плана у меня не было, да даже если б и был, некогда было его проговаривать. Удивительно, как полицейский всё ещё сохранил способность что-то там соображать.
Снова раздался выстрел. В ушах снова запищало. На этот раз вся толпа двигалась уже прямиком к нам. Мы бросились бежать мимо остановок, мимо оставленных на обочине машин, мимо аллеи из обрубленных тополей — мимо всего того, что вокруг себя мы не замечали. Были только наши ноги, дорога и смерть, несущаяся по пятам.
На следующем перекрёстке мы обернулись и увидели, что нам удалось лишь совсем немного оторваться от преследователей. Тогда полицейский выстрелил в последний раз и отдал пистолет мне.
— За домами иди, там пустырь. Возле роддома чуть правее возьми, потом — к Радуге. И быстро, быстро, понял?! Всё, пошёл!
И я рванул прочь, оставив за спиной полицейского, кричавшего что-то нечленораздельное так, словно он хотел, чтобы его услышали и на небесах, и под землёй.
Проносясь мимо роддома, я поймал себя на мысли, что именно в этом месте я восемнадцать лет назад появился на свет, и что меньше всего мне хочется здесь же и умереть. Благо, ничто не предвещало этого: вокруг не было теперь уже никого.
Оказавшись у служебного входа, я наплевал на всякую осторожность и стал ломиться в него, стуча что было сил и вопя, чтобы те, кто был внутри, отворили эту злосчастную железную дверь. Внутрь меня впустили быстро, но и за эти ничтожные несколько секунд ожидания я успел отчаяться и решить, будто я уже никогда не окажусь там, в безопасности. Я ввалился в помещение, вход за мной снова закрыли, и прошло ещё долгих полдня прежде, чем я окончательно отошёл и вернулся в нормальное состояние разума.
Лёхе оказали посильную медицинскую помощь. И хотя диагностировать разрыв внутренних органов или его отсутствие было попросту невозможно, и шанс того, что его травма в конечном итоге окажется смертельной, сводился к соотношению «пятьдесят на пятьдесят», это всё-таки было лучше, чем однозначная обречённость. Те, кто присматривал за ним, сказали, что если завтра станет хуже, значит — плохо дело. Если нет, то всё будет в порядке. И Лёху это вполне устраивало.
Что до Тохи, то он весь оставшийся день ни с кем не разговаривал и провёл его вдали от всех. Как и я. До самого наступления темноты я обмолвился парой слов только с Юрой: сказал ему, что его копья пришлись кстати, что
