дурной славой, а дом стали кликать Ящеровой Затычкой и обходить стороной. Впрочем, оно и к лучшему. Ночью к нам даже стража не ездит: пьяных гуляк, ворья и всяких бесчинных бродяг в Затычкином тупике не видали с тех пор, как там поселился Свит.
А всё же посадские хоть и болтали про Свита разное, нередко заглядывали к нам. Всем бывает надо тараканов из дома выгнать, сено от порчи заговорить, полечить лошадку или козу… Но иногда Свит составлял для кого-то особенные снадобья, каких я не знаю, и тогда сильно не любил, чтоб я ему через плечо смотрела. А я без нужды не любопытствовала. Вот отдать заказ — это он меня порой просил. С того люди, верно, и стали болтать, что я ведьма.
<tab>Вот и как, скажите на милость, среди людей жить? Делаешь для них добро — завидуют, не делаешь — злятся. И так, и эдак в след плюнуть норовят. А за что?
В хлябь службы не много: ученья, ночной патруль да стража у ворот. Ну там, Свит ещё таскался с проверками по крепостицам и иной раз уезжал из посада на несколько дней.
Как-то, собираясь в ночной патруль, Корвин меня попросил:
— Слушай, Рыжик, сгоняй отнеси своему Селёдке переодёву? Он, вообще-то, меня просил, но я уже не успеваю.
— А что случилось?
— Да ничо особого. Просто его срочно вызвали на пару дней в Городец. А это, сама понимаешь, не нужники объезжать. К князю надо в приличном.
— Как же я ему отнесу? Меня в крепостицу и не пустят…
— Дежурному на воротах скажешь — он тебе Свита живо позовёт. Вали, Рыжик, не тушуйся.
Ну, я и согласилась. Взяла всё, что нужно, привязала Лучика за спину и пошла.
Страж у ворот и впрямь сразу послал младшего за Свитом. Тот пришёл, забрал у меня свёрток с одёжей, и, даже не поблагодарив, хмуро буркнул: "Иди домой." Я б так и сделала, но тут Лучик заворочался, запросил грудь. Я присела с ним у стены и вдруг услышала, что происходит за ней. Стена крепостицы толстая, простым ухом ничего не слыхать, но я подумала о Свите — и сразу ясно услышала его шаги. Это ко мне понемногу возвращалась сила. Свит прошёл через внутренний двор, а чей-то громкий и резкий голос его окликнул: "Эй, Селёдка! Не вздумай позориться на своей кляче, возьми нормальную лошадь, Флага или Резвого." Потом дверь конюшни захлопнулась, и стало тихо. Позже раздались ещё шаги и голоса. Это двое стрелков из ночной стражи улучили тихий миг, чтобы покурить. Они негромко переговаривались о ценах на шорку и подковы, о том, что жалование нынче что-то маловато, вяло поругивали между собою взводного… Я бы, верно, и слушать не стала, но один из них, тот, что постарше, говорил неспешно, окая и плавно растягивая слова. Этот с детства знакомый тормальский говор радовал ухо, словно весточка из родного дома.
Между тем по двору процокали конские копыта, открылись ворота, и из крепостицы выехал всадник в чёрном плаще. Едва затих конский топ по мостовой, один из курцов, тот, что помоложе, зло буркнул:
— Ишь, покатил, падла белобрысая… Чтоб он где-нибудь по дороге башку себе свернул.
Второй ответил с тихим смешком:
— Кому падла, а тебе теперь — господин старший гарнизонный целитель. Оно и справедливо: сколько можно в младших ходить? Всё равно уже вся гарнизонная лечебница, хоть человечья, хоть конская, давно на нём. Целитель Чанар за последние круги уж очень обветшал, почти силы лишился.
— Вот ты, Мром, как хочешь, а я думаю, Селёдку следовало бы гнать из гарнизона поганой метлой. Не должен он был убивать хранителя. Ходят слухи, без этлова присмотра из Мёртвого дола полезло такое, что люди целыми хуторами снимаются с насиженных мест и идут искать защиты под Ограду. Недавно чуть не снесли Срединные ворота, ломились внутрь. Их, ясен пень, не пустили, потому как хлябь, но где же это видано — грозить оружием не ракшасам или там поганым поморийцам, а своим!
— Селёдка-то тут причём? Он такая же подневольная голова, как ты да я. Ему приказали — он и пристрелил.
— Ага, такому попробуй прикажи, если он сам не желает. Ты-то видал хоть раз, где его носит ненастными ночами? Нелюдь он, Селёдка этот. Ракшас.
Они помолчали, потоптались ещё чуть и ушли. А я, сильно призадумавшись, тоже побрела домой.
Свит вернулся только на другой день к вечеру, смурной и недовольный. Уселся на лавку, поставил перед собой бутыль с вином и молча уставился в стол.
— Ну, — сказал ему Корвин, — С повышением, Селёдочка? Чо сидишь, как на поминках?
Свит ответил вовсе не радостно:
— Старик Чанар помер. Раньше он хоть бумаги вёл, а теперь и это тоже на мне…
Между тем хлябь подошла к середине, настал Щедрец. У нас, в Торме, его тоже праздновали, да не так, как здесь. Собирались к вечеру по домам, ставили на стол богатое угощение, а дети и парни с девками, вырядившись в козьи морды, конячьи хвосты из мочала и всякое лохмотьё, ходили по хуторам, распевая щедровки:
Щедро-добро!
Сеем-засеваем,
Землю покрываем
Овсом, рожью,
Милостью божью!
Что ты, тетка, наварила,
Что ты, тетка, напекла?
Неси скорей до окна.
Не щипай, не ломай,
А по целому давай!
И хозяйки без отказа подавали в окошко снедь для общей трапезы, а обратно, в дом, летели через подоконник полные горсти зёрен. Их следовало собрать все до единого и при посеве первыми отправить в землю. Если же угощение казалось ряженым недостаточно щедрым, могли вместо зерна и грязью в окно залепить, грозя скупым хозяевам неурожаем.
В Приоградье щедровали иначе, устраивали праздник, словно на Маэлев день. Накануне на площади перед крепостицей обновили мостовую, поставили навесы и шатры, а на сам Щедрец, как стемнело, развели костры и угощались кто горячим сбитнем, кто вином, кто сладкими заедками. Тут же затевались забавы: парни наперебой пытались влезть за подарком на гладко обструганный, да ещё и скользкий от дождя столб, состязались в меткости, кидая в дно корзинки короткие стрелы… Для молодёжи поставили качели, а в середине площади, у большого костра, устроили музыку и танцы. Я сперва думала: что за дикий люд эти приоградцы? Древний праздник в гульбище превратили! Потом поглядела, и мне подумалось: а ведь правильно делают. В самую тёмную и промозглую пору не дают душе забыть, что хлябь когда-нибудь да закончится, придёт на землю тепло и свет. А заодно и богам показывают: вот, мол, мы, живы
