еще спасти и оздоровить возвращение к национальным началам. Правда, болезнь принимает все более затяжной и угрожающий для жизни характер.
Беженец. Всякая болезнь опасна для жизни, это еще полбеды, насколько это в порядке вещей, лишь бы самая-то болезнь была болезнью роста, а не упадка и истощения. И вот я не знаю, как вы мыслите относительно своих «национальных», то есть старомосковских, начал: ведь, по-вашему, выходит, что однажды в истории они уже провалились, когда «пред новою столицей склонилась древняя Москва», и уж как теперь в «Интернационале» собирать и осуществлять их, это секрет изобретателя.
Светский богослов. Неуместная ирония: разумеется, если мерить теперешними «искателями жемчугов», так ничего, кроме спекуляции, в России и ждать нечего. Но схлынет же эта грязная волна и в отстоявшейся жизни засияют все те же прежние начала: Православие и Народность. Но вы-то что хотите сказать, говоря о кризисе Херсониса?
Беженец. То и хочу именно сказать, что теперь происходит самый глубокий и всесторонний кризис всей русской жизни, самых ее основ духовных, и в отношении к нему подчиненное и производное место занимают все частные кризисы, былые наши революции сверху ли, или снизу. Теперешний кризис все их в себя включает и собой обобщает. Надо быть послушным гласу Божию, внимать мудрости событий и вычитывать в них суды Божий. На весах правды Божией взвешивается ныне правда и неправда всего исторического пути России, а не отдельных исторических эпох, – дары Херсониса.
Светский богослов. Да что же вы, наконец, разумеете под этими дарами, кроме чистоты Православия?
Беженец. Извольте, я вам объясню, только заранее прошу терпения и самообладания. Да, в Херсонисе мы родились духовно и исторически, ибо приняли Православие, точнее христианскую кафолическую веру, сделались ветвью единой Вселенской Церкви. Этим мы не только родились для вечной жизни, но и определились к историческому бытию, как часть единой христианской Европы, в которой имела зажечься христианская культура. Россия зародилась здесь как христианская европейская страна, имеющая свои особые пути и особые судьбы, которые, однако, нераздельно связаны с судьбами всей христианской Европы. Варварское отъединение окончилось, дикая «Русь» стала членом христианской семьи народов, она получила христианское родство и свойство, вчерашний язычник и варвар стал homo christianus, а перед лицом таинственного и тогда еще туманного будущего это значило и homo europeus, и это тем более, что тогда не было еще разных исповеданий в христианстве.
Светский богослов. Зачем вы смешиваете карты: разделение Востока и Запада было уже и тогда и по воле Божией наше отечество приняло именно восточное Православие.
Беженец. Именно к этому я и подхожу к херсонисским началам. Россия действительно приняла христианство от Византии, она сделалась ее духовной и культурной дочерью, а во многом и наследницей. Посему кризис херсонисских начал есть, разумеется, кризис византийских начал, точнее, византийского Православия, как силы духовной, исторической и культурной. Если угодно, это действительно кризис – да и явная погибель «Третьего Рима» через семь веков после погибели «Второго». Но здесь обступает такое обилие волнующих мыслей, что положительно теряешься, с чего начать и к чему подойти. Итак, в Херсонисе россы в лице святого Владимира приняли христианство восточного, византийского, обряда, который в течение веков сделался для нас родным и русским. Разделения Церквей, этого самого рокового и определяющего события во всей европейской истории, еще не существовало, но густая тень его уже надвинулась и омрачила солнце. То было время между Фотием и Михаилом Керулларием, родоначальником и совершителем раскола. Святые Кирилл и Мефодий, просветители славян, пребыли в единении с Западной Церковью, и мощи одного из них почивают в Риме, но просвещенные ими страны сделались игралищем соперничества, куда излился первый яд совершившегося раскола. Итак, Россия была присоединена к Единой Церкви – до схизмы, вне схизмы, в которой она неповинна; ее не знала, не понимала, не могла понять и, однако, ею была отравлена. В детском состоянии она была обучена всем предрассудкам, какие накопились у греков против Запада, и, как наследственная болезнь, была воспринята эта вражда и предубеждение – безо всякого сознательного отношения к тому. Вместе с принятием христианства от греков в этот роковой и страшный час истории Россия приняла и всю византийскую замкнутость и ограниченность, она китайской стеной оказалась отделена от всей Западной – христианской – Европы, культурно она осталась изолирована и одинока, особенно после политической смерти Византии, когда последняя перестала существовать как культурная сила, да и поныне, со всем православным Востоком, остается только придатком к России. Россия была здесь, в Херсонисе, поставлена под стеклянный колпак и осуждена на испытания одиночества и отъединения. Разумеется, никто не мог тогда прозреть судьбы Божия и постигнуть все значение совершившегося выбора веры, который летописец приписывает великому князю Владимиру. Но здесь, в этом выборе, исторические судьбы России определились как трагедия, трагедия культурного одиночества и обособления, как крестный путь. Да, это античная трагедия, в которой трагическая вина совершилась помимо чьей-либо личной воли и, однако, все предопределила. Западные народы, в то время еще полуварварские и высокомерно третируемые высокомерными греками, постеленно, из себя, развивая свои христианские потенции, шаг за шагом создавали могучую цивилизацию, затрачивая на нее все свои духовные силы, со всем их борением. Россия осталась вне этого труда и этого общего борения, наследница и ученица Византии. Никогда отношения к ней Византии не были теплы, искренни, сердечны, но всегда холодны, высокомерны, бездушны. Раньше Византия боялась и презирала диких и страшных россов, как и других варваров, а затем их эксплуатировала как только могла. Различие культурного возраста между ними было так велико, что исключало всякую мысль о дружеском сотрудничестве, о котором, впрочем, Византия не хотела слышать даже и относительно Запада. Византия обладала уже склонявшейся к упадку переутонченной цивилизацией, совершенно развращенной и изолгавшейся магистратурой и высшей иерархией, в расцвете византийского схоластического просвещения, которого одним из самых ярких представителей был роковой для всего мира Фотий. Разумеется, дикие россы могли быть только неуклюжими перенимателями внешности византийского обряда, столь пышного и прекрасного, совершенно не способны были воспринять греческую культуру, поневоле принимая цветы ее – в богослужении. А греки были к тому же плохие, равнодушные и ленивые, главное же – слишком корыстные педагоги. Они были заинтересованы во власти и доходах, а не душах и их христианском просвещении. Поэтому русское христианство на долгое, долгое время обречено было на обрядоверие, причем пышный, веками сложившийся греческий обряд, доведенный до совершенства в Великой Константинопольской Церкви, был, в сущности, совсем не по средствам – и материально и духовно – дикарям русским, и
