становится звеном между Клейстом и Кафкой, который Вальзера высоко ценил. (В начале века правильнее было бы смотреть на Кафку через призму Вальзера. Роберт Музиль, большой почитатель Вальзера из числа современников, прочитав Кафку, назвал его «частным случаем вальзеровского типа».) Я испытываю такое же удовольствие от монологичной малой прозы Вальзера, как от диалогов и сценок Леопарди, другого большого мастера прозаических миниатюр. А изменчивость умственной погоды в рассказах и очерках Вальзера, их элегантность и непредсказуемая длина вызывают в памяти свободные формы прозы от первого лица, которыми изобилует классическая японская литература: записки у изголовья, поэтический дневник, «записки от скуки». Однако всякий настоящий ценитель Вальзера откажется от сети сравнений, в которую стремятся поймать его творческое наследие.
И в большой, и в малой прозе Вальзер остается миниатюристом, который – словно в ответ на собственное обостренное чувство беспредельности – отстаивает ценность всего негероического, кроткого, малого. Жизнь Вальзера служит примером тревожности человека, подверженного депрессии; как всякий склонный к депрессии, он был зачарован неподвижным, тем, как растягивается и поглощается время; так, с методичностью одержимого превращая время в пространство, он провел значительную часть своих лет – отсюда его прогулки. Его проза покажется знакомой каждому, кто впадал в депрессию, а значит, лицезрел страшное зрелище нескончаемого: вся его проза – сплошной голос, то задумчивый, то вступающий в беседу, мятущийся, не утихающий. Всё важное предстает здесь как разновидность незначительного, мудрость – как робкое, но и отважное многословие.
Нравственная сердцевина его искусства – отказ от власти, от господства. Я обыкновенный человек, то есть никто, – утверждает характерный персонаж Вальзера. В Праздниках цветов (1911) Вальзер пишет о породе «бесхарактерных сычей», которые не хотят ничего делать. Вновь и вновь возникающее «я» вальзеровской прозы противоположно эгоизму: это «я» человека, «погруженного в исполнительность». Известно отвращение Вальзера к успеху – созвучное его поразительной неудаче длиной в целую жизнь. В Сосновой ветке (1917) Вальзер описывает «человека, который решительно не желал ничем заниматься». Этот самый бездельник, нечего и говорить, был гордым, исключительно богатым на творческие свершения автором, который писал почти непрерывно – своим ошеломительным микроскопическим почерком. То, что Вальзер говорит о бездействии и отказе от усилий, следует понимать как антиромантическую программу художественного творчества. В Небольшом путешествии (1914) он замечает: «Зачем смотреть на что-то, кроме обыкновенного? Ведь и этого уже много».
Вальзер часто пишет о визионерском романтическом воображении с точки зрения жертвы. Новелла Клейст в Туне (1913), одновременно автопортрет и странствие по умственной стране обреченного на самоубийство романтического гения, описывает пропасть, на краю которой жил Вальзер. Последний пассаж с его мучительными модуляциями увенчивает рассказ о разрушении разума, равного которому в литературе я не знаю. Но в большинстве рассказов и очерков автор отходит от края. Говоря от первого лица, Вальзер успокаивает читателя в Неврастенике (1916), утверждая, что сам он, дескать, «полон жизнерадостного мужества». «Закидоны – закидоны бывают у каждого, но человек должен еще и набраться мужества, чтобы принять свои закидоны, жить с ними. Ведь с ними вполне можно жить. Не нужно бояться собственных маленьких странностей». В Прогулке (1917), самом длинном из рассказов, ходьба отождествляется с лирическим движением и отрешенностью, с «упоением свободой»; тьма опускается только в конце. В искусстве Вальзера депрессия и ужас признаются, но лишь с тем чтобы, приняв их в основном, автор мог иронизировать и просветлять. Его монологи, веселые или мрачные, повествуют о тяжести в обоих смыслах, физическом и душевном; это письмо, направленное против силы тяжести, прославляющее движение, избавление от старого, невесомость; портрет сознания в его пеших странствиях по миру, наслаждающегося «кусочком жизни», лучащегося отчаянием.
В прозе Вальзера (как преимущественно во всём современном искусстве) всё происходит в голове автора, однако его вселенная – и отчаяние – не имеют ничего общего с солипсизмом. Она полна сострадания – сознания множества жизней, братства печали. «Кого я имею в виду?» – спрашивает голос Вальзера в небольшой вещи Что-то вроде рассказа (1925). «Может быть, себя, вас, все наши мелкие театральные тиранства, ничего не стоящие свободы и несвободы, которые нельзя принимать всерьез, этих разрушителей, никогда не упускающих случая пошутить, и людей, оставшихся в одиночестве?» Вопросительный знак в конце фразы характерен для вальзеровской учтивости. Добродетели Вальзера – это достоинства зрелого, цивилизованного искусства. Он поистине чудесный, душераздирающий писатель.
1982
Данило Киш
Смерть Данило Киша 15 октября 1989 года в возрасте пятидесяти четырех лет безвременно оборвала одно из самых значимых путешествий в мире литературы, предпринятых авторами во второй половине XX века. Он родился за несколько лет до Второй мировой войны на самом ободке «югославского котла» (в Суботице, близ границы с Венгрией) сыном венгерского еврея (Киш – венгерская фамилия), погибшего в Аушвице, и православной сербки из сельской Черногории, и рос по большей части в Венгрии и Черногории; он окончил филологический факультет университета в Белграде, здесь же начал писать, стал экспатриантом наполовину, то есть время от времени преподавал во Франции, наконец поселился в Париже, где и прожил последние десять лет. Так, на жизнь Киша пришлись, пожалуй, тяжелейшие испытания из всех, что история преподнесла жителям этой части Европы в ХХ веке: нацистская оккупация и геноцид евреев, затем насильственное присоединение к советскому блоку.
Конечно, год 1989, когда Киш умер от рака, стал годом чудес – годом крушения тоталитарных режимов советского толка в Центральной Европе. К середине октября распад этих формаций, некогда представлявшихся незыблемыми, был уже вполне очевиден; спустя три недели пала Берлинская стена. Может быть, на смертном одре Киш слышал только добрые вести. К счастью – и это единственное несколько утешительное обстоятельство его безвременной кончины, – он не увидел распада многоконфессионального, полиэтничного государства, гражданином которого был (его «смешанное» происхождение вполне позволяет называть Киша «югославом»), и возвращения на европейскую землю, в его собственной стране, концентрационных лагерей и геноцида. Ярый противник националистического пустословия, Киш возненавидел бы сербский этнический фашизм не меньше, чем ненавидел необольшевистскую официозную культуру Второй Югославии. Сложно представить, как бы он пережил разрушение Боснии.
Исторические потрясения и ужасы, которые выпали на долю писателя, сами по себе не делают его великим. Однако география определяет судьбу. Творчество Киша неотделимо от высокого понятия писательской ответственности, которая связана с родной страной. Киш родом из небольшой страны, где писатели, к счастью или к несчастью, общественно значимы, причем наиболее талантливые из них часто становятся законодателями в области нравственности, а иногда и политики. Может быть, чаще к несчастью. Так, именитые белградские писатели заложили идеологическую основу сербского геноцидального проекта – так называемых этнических чисток. Соглашательство большинства сербских писателей и художников, оставшихся на родине, с нынешним триумфом великосербского империализма указывает, что антинационалистические
