девочка лет тринадцати с деревянной палкой вместо куклы.
– Ты умеешь играть в шахматы? – спросил он.
– Немного умею, – удивилась она.
– Сыграем, – сказал Гнойников и вынул карманные шахматы.
Сели на ступеньки. Он обыграл её три раза, минут за пятнадцать, и на душе опять стало радостно, уютно и привычно тепло.
«Я – великий», – тупо подумал Гнойников.
Ущипнув девочку, пошёл дальше. Мысли отгонялись от поражения в прежний свет.
«Это случайность», – икнул он в уме. И мысли парили уже высоко-высоко. «Это случайность», – икнул он.
Поел в своей комнатушке, напряжённо-смешно, и появилось истеричное желание завтра же выиграть, взять реванш, чтобы улететь ещё дальше, далеко-далеко, в голубые облака недоступности.
Старушка-соседка пристально смотрела на него из щёлки дверей.
Следующие два дня прошли как во сне. Две партии отложили с неопределённым положением. Он разбирал их, запершись с Хорeвым. Хорeв всё время проигрывал и плакал, скрываясь под стол. Надюша бесшумно приносила котлеты.
Она думала, что если отдастся Пете во время игры, то он победит любого партнёра. Почему в шахматы не играют по ночам?
Наступил четвёртый день турнира: день доигрывания.
На этот раз Гнойников обмочился за партией.
От мокроты внизу выступили слёзы на глазах. Но Гнойников проиграл обе партии. Сердце бешено колотилось, и в мозгу стало наполненно-пусто от сознания собственного ничтожества. Взвизгнув, предложил судье, мастеру шахмат, сыграть с ним матч.
На другой день старичок Никодим Васильевич не узнал его. Наденька дрожала и предложила пойти в загс. Хорeв, одиноко маячивший в стороне, был молчалив и застыл сосулькой.
От страха и инерции Гнойников не пошёл в этот день на турнир, вписав себе ещё один ноль. Да и надежд больше не было. Оказалось, что проиграл самым слабым участникам. Всё было ясно.
За чаем Гнойников совсем распоясался.
– Что делать, как изворачиваться, как жить! – визжал он на всю комнату.
От его загадочности не осталось и следа. Старичок Никодим Васильевич прыгнул и исчез куда-то в соседнее пространство.
– Давай я тебе проиграю, Петя, – угодливо произнёс Хорeв.
Надя заплакала и обнажила белые полные руки.
– Ты мне корону на нос не оденешь, – обращаясь к ней, вопил Гнойников. – Я пустой стал… Понимаешь… Пустой… И глупый… Надменности никакой нету… И устойчивости… Эх, убить бы кого-нибудь… Убить!
– Что ты, Петя, что ты, – увивался вокруг него Хорeв. – В тюрьму сядешь… Ты на меня посмотри: как хорошо всё время проигрывать! Аюшки! – И Хорeв погладил гнойниковскую ляжку. – Я не то что тебе, а самому Ботвиннику проиграю, – заскулил он, сунув в рот сахарку. – Проиграешь – и так тебе хорошо, тёпленько. Во-первых, раз проигрываешь, значит, можно думать, что если б играл как следует, то тогда б выигрывал… У всех… Во-вторых, проиграть ты всегда сможешь, а вот выиграть?.. Так-то спокойней, как в баньке, а?! Петя?.. Мысли!
Но Гнойников уже не слушал его. Обругав Надюшу, он выскочил на улицу.
«То, что я – великий человек, это дело решённое, решённое раз и навсегда, – непримиримо визжал он всем своим сознанием, бегая по длинным мучевским улицам, то и дело харкая на зелёную свежую травку и на цветы. – Но ведь я – плохой шахматист… А ничего другого делать не умею… В чём же моё величие?!. Как примирить, как примирить?!» – ещё исступлённей, сжимая кулачки, косясь на небо и облака в них, бормотал он.
Укусил попавшееся ему молодое деревце. Побежал дальше, домой, домой…
Его состояние было расколото на две существующие и в то же время как будто исключающие друг друга половины: одно – прежнее величие, от которого он ни за что не мог отказаться; казалось, само его существование зависит от этого величия; другое – ужас, подавленность и истерическая пустота от сознания краха шахматной карьеры, на которой держалось всё это величие. И никакого примирения и выхода он не находил, оставаясь в неразрешённом крике…
Скуля, приполз домой, в конуру. Скрючился под одеялом. И вдруг в комнату постучали. Это была распухшая от слёз Надя. Казалось, слёзы текли из её живота и жирных боков. Мягким телом прильнула к рвано-закутанному Гнойникову. Он молчал.
– Петя, Петя, ещё не всё потеряно, – вдруг завыла она, прижимая его к своему трясущемуся телу. – Воровать будем… Убивать будем… Грабить… Обманывать… Только для себя… для себя…
В груди Гнойникова шевельнулось слабое, гадкое, дрожащее согласие, и он по-собачьи, вытянув руку из-под одеяла, погладил Надюшу…
К утру Надя проснулась и посмотрела на лицо спящего Гнойникова. Оно было сурово, неприступно и величественно, как в былые дни…
Но каково-то будет пробуждение… Что будет дальше?!
Один
(Рассказ о космическом ницшеанце)
На далёкой, блуждающей в темноте планете, на которой не было даже животных, жили люди. Кроме них, во всём мире больше уже не было живых существ. Эти люди жили как обычно: грязно и радостно. Страдали, но всё-таки были довольны собой. Какой-то мягкий предел сковывал их. Но среди этих людей таились странные «избранники», в глубине души чудовищно не похожие на всех остальных. У «избранных» была большая вера в себя; один из моментов этой веры состоял в том, что они сильно любили друг друга, а «обычных» людей старались избегать.
Так длилось долго; и те и другие существовали сами по себе, но вместе с тем рядом. Вдруг по «избранным» прошёл трепет. «Зачем нам нужны “обычные” люди, – стали думать “избранники”. – Они так не похожи на нас; они засоряют наше сознание, создают ненужный шум и раздражают своим нелепым существованием; они уводят дух в его инобытие». И «избранные» решили уничтожить всех «обычных» людей. С помощью интриг, тайн и мистической жестокости они пробрались к власти. Единственная живая планета в мироздании, на которую смотрели только мёртвые звёзды, обагрилась кровью, такой красной, какой только может быть цвет жизни. И остались только «избранные».
Долго ликовали они, целуя друг друга, от радости и чистоты расширился круг их сознания. Никто больше не раздражал.
Прошло некоторое время. Понемногу «избранные» стали испытывать какое-то непривычное чувство. Они, такие родные и такие близкие, вдруг ощутили отчуждение и затаённую ненависть друг к другу. Теперь, когда ничто внешнее не мешало им, каждый из них застыл в больном недоумении оттого, что другие существуют.
«Тем, что все такие великие, – думал каждый, – обкрадывается моя неповторимость и единственность; мой гений унижается; моё чувство “я” оскорбляется параллельным существованием. И разве не противно видеть сотни других “я”?..» После этого перелома каждый из «избранных» старался переизощритъся в оригинальностях и духовных открытиях; но так как все они были «избранные», то и их оригинальность, хоть и различная, была на одном, равнозначном уровне.
И тогда принялись они истреблять друг друга. Несмотря даже на то, что ещё копошилась в них прежняя любовь и нежность к себе подобным. Ученик убивал учителя, любимый убивал любимую, пророк убивал пророка.
Убивали жестоко, но часто, по привычке или по ещё остающемуся, но уже сломленному чувству любви, убивали, целуя друг друга.
И опять эта единственная живая планета, на которую смотрели мёртвые звёзды, залилась кровью, только уже не красной, засветилась планета таинственным синим пламенем. И даже у ещё не родившихся существ задрожало сердце.
Все книги и подобные им вещи уничтожали «избранники», ревнуя к умершим. После этой больной, подобной самоубийству, резни остался в живых всего лишь один из «избранных», просто потому, что по воле случая он оказался последним и его некому было убивать.
И возликовал до предела души этот Один. И радость его была ещё безмерней, чем после гибели «обычных». Прошёл он по всей земле от края до края, и не было на свете ничего и никого, кроме него. И солнце во всей ужасающе бесконечной Вселенной светило только для него. И миллиарды галактик совершали свой чудовищный бег только для него. И только он, единственный во всём мире, ощущал трепет тёплого ветра и блаженную прохладу реки. И только он, единственный, мог истомлённо шевельнуть телом и почувствовать в этом всю концентрацию оставшейся и уничтоженной жизни. И любая его мысль была единственной и неповторимой. А его гениальные мысли никогда уже не имели параллелей. И во всём теперь навсегда холодном и молчаливом мире он стал единственным вместилищем абсолютного духа.
Страстно
