незнакомый с элементами психологии и языкознания, тут же поймет наше суждение в смысле полной иррациональности и абсолютной бессмыслицы этих неосознанно употребляемых нами слов. Эти слова, входящие в фразу, предварительно могут сколько угодно обдумываться и не обдумываться, но это обдумывание или необдумывание относится вовсе не к языку и не к его знакам, а относится к мышлению. Мы же сейчас говорим специально и исключительно только о языковых знаках. Как бы математик ни обдумал свою теорему всесторонне и окончательно, безусловно логически и чисто числовым и максимально расчлененным количественным образом, он всегда, когда излагает свою теорему устно, употребляет все эти точнейшие и расчлененнейшие термины, так сказать, одним духом, совершенно неосознанно, не отдавая себе отчета и в употребляемых им словах, и в употребляемых им отдельных звуках. Итак, под сознанием мы понимаем здесь не осознанность, а просто переживаемость тех предметов, которые действуют на наше сознание и в нем отражаются. Однако этот неосознанный акт человеческого сознания, создающий собой знаковую сторону языка, не может ограничиваться данным разъяснением, но требует весьма существенных расчленений, тоже лежащих в основе соответствующих аксиом.2. Частные аксиомы сознания.
Аксиома переживания II (XXXI). Всякий языковой знак есть результат определенного переживания той или иной предметности.
В этой аксиоме мы фиксируем только источник и происхождение языкового знака из человеческого сознания. На первых порах сознание, в котором отражается та или иная предметность, является чем-то нерасчлененным и вполне глобальным. Тут пока есть только еще переживание, лежащее в основе всех возможных структур сознания и, следовательно, соответствующих знаков, но само это переживание еще лишено и всяких структур, и всяких расчлененных знаков. Для расчлененности знака необходимы более сложные структуры человеческого сознания, и о них мы будем говорить дальше. Однако в их основе лежит общее и пока еще не расчлененное человеческое сознание, которое мы называем переживанием. И без него тоже невозможен язык, если только мы не будем стремиться свести язык только к внеязыковым и дискретным одна в отношении к другой структурам.
3. Аксиома понимания III (XXXII).
Всякий языковой знак есть акт понимания той или иной предметности.
Употребляя термин «понимание», мы имеем в виду здесь то простое обстоятельство, что воспроизводимый в человеческом сознании предмет никогда не возникает в нем в своем буквальном и неизменном виде. Уже тот простой факт, что какой-нибудь предмет воспроизведен в человеческом сознании, свидетельствует о разных модификациях, которые он претерпевает в человеческом сознании. Ведь человеческое сознание каждое мгновение течет и меняется, часто бывает пассивным и безынициативным, но бывает также и созидательным, и даже творческим. Даже если вещь названа решительно без всяких подробностей, а просто как таковая, как простейший предмет простейшего указания, даже и в этом случае сознание проделывает некоторого рода творческую работу: оно выделяет эту вещь из других вещей, оно отвлекается от разных подробностей, свойственных вещи, от всех ее качеств или количеств и сосредоточивается пока только на самом факте ее существования. Назовем такой знак знаком-индикатором. Уже и эти индикативные акты сознания, несомненно, обладают творческой природой, хотя творчество здесь минимальное. Знак-индикатор является во всяком случае настолько творческим актом сознания, что он, несомненно, некоторым образом понимает означаемую им вещь, так как для появления подобного знака-индикатора уже требуется большое число разного рода наблюдений над вещами, разного рода их сравнения, разного рода их абстрагирования и вообще всяческого нарушения первоначальных примитивных и непосредственных данных предметной информации.
Еще более активно проявляет себя человеческое понимание вещей, когда фигурирующие здесь знаки превращаются из абстрактных индикаторов в целые образы вещей. В литературе не раз мелькал термин «иконический знак», от греческого eicōn, что значит «образ». Иконические знаки чрезвычайно разнообразны, начиная от простого и с виду как бы ничего не говорящего, как бы только буквального воспроизведения предмета и кончая весьма сложной образностью, граничащей уже с художественной образностью. Однако имеет смысл все же резко отличать иконический знак и от знака-индикатора и от знака-символа, возникающего в результате идейно-художественного наполнения того или другого образа. Примеров этих иконических знаков – сколько угодно, и едва ли стоит их здесь приводить даже в малом количестве. Кое-что мы все-таки приведем.
Все хорошо понимают, что такое рубаха-парень, крутой характер, золотое детство или юность, золотые мечты или надежды, золотые руки (о хорошем работнике), серебряные волосы, серебряная или золотая свадьба, медный лоб, медные трубы (в выражении пройти огни, воды и медные трубы), железная воля или характер, век стали, оловянные глаза, он остолбенел, руки и ноги одеревенели, липовая работа, дуботолк, осиновый кол, тернистый путь, почивать на лаврах, розовые мечты или надежды, синий чулок, желтая опасность, коричневая чума, зеленая скука, тоска, Белое море, Черное море, Красное море, беловик и черновик (о рукописях), черная зависть или ненависть, серая жизнь или серое существование, цветистая речь, стиль, зеленая молодежь, белые стихи, точить балясы, толочь воду в ступе, переливать из пустого в порожнее, сыграть в ящик, дать дуба, загнуться, прочитать книгу от доски до доски или от корки до корки, грызть гранит науки, работать спустя рукава, достукаться, дойти до ручки, курить фимиам, вертеться волчком, падать ниц, разбить лоб, большому кораблю большое плаванье, сесть в лужу, в калошу, запятнать имя, честь.
Все подобного рода выражения не только нечто означают, но и означают при помощи какого-нибудь образа. И образ этот здесь имеет обыденное и всем хорошо понятное значение, однако еще не переходящее в художественный образ, который имел бы самостоятельное значение и, не переставая быть знаком вещи, все же содержал бы в себе тот или иной образ и те или иные зачатки образности.
С точки зрения художественной образности эти иконические знаки являются чем-то стертым, слишком обыкновенным и не привлекают с нашей стороны никакого специального внимания или самостоятельного наблюдения, какого-нибудь самодовлеющего созерцания. Для нас же в настоящий момент важно только то, что всякий языковой знак, будучи актом понимания той или другой вещи, является особого рода специфическим знаком. А именно это не знак-индикатор, но иконический знак.
Тут же становится ясным и то, что если знак вступил на путь образности, то эта образность обладает множеством разных свойств. Здесь не место перечислять разные типы образности, хотя бы даже и основные. Мы ограничимся здесь указанием только на такие образные знаки, образы которых получили художественную разработку и в этом смысле уже перестали быть иконическими
