на невиданное для него зрелище железнодорожной станции, с ее ослепительным освещением, затмевающим свет луны, оглушительными звуками, поглощающими знакомые ему звуки тайги, он встал и заревел, долго и протяжно, как-бы жалуясь, но в тоже время угрожая могучему врагу.
Но рев этот не был услышан на станции и в поселке. Он заглушен был пронзительными свистками декапода, шумом пил и паровых котлов лесопильного завода.
Подавленный и угнетенный, Ван удалился в тайгу, поднимаясь по хребтам на вершину Кокуй-Шаня, видневшуюся вдали, среди хаоса лесистых гор и увалов.
Места эти были ему знакомы с детства. Он был дома и сердце его радостно билось и трепетало; он с наслаждением втягивал в себя родной воздух и могучая грудь его раздвигала знакомые заросли.
Наступили «звериные ночи».
Обитатели тайги притаились по фанзам, гнездам и логовам.
От зари до зари старая тайга прислушивалась к грозному реву могучих хищников и тихо шумела, напевая свои древние песни.
Среди этих звуков изредка слышался далекий рев Великого Вана. Он покрывал собою все другие звуки и рокотал в горных ущельях, как отдаленный гром.
С западной стороны Кокуй-Шаня, к его подножью, человек провел от станции железнодорожные пути. Здесь выстроил он свое жилище-ящик и занялся вырубкой вековых кедровников, покрывавших собою склоны горы и ближайшие хребты.
Могучие великаны-кедры, в несколько обхватов толщиной, валились под ударами беспощадных топоров, нарушая тишину первозданных лесов грохотом своего падения.
Визг пилы, удары топоров и крики погонщиков лошадей, впервые, от создания мира, наполняли девственно чистый воздух своими резкими звуками.
Тайга стонала и плакала крупными смоляными слезами, падавшими из глубоких зияющих ран в рыхлый холодный снег. Так жаловалась она на свою судьбу, и прощальная песня ее печально звучала под сводами равнодушного холодного неба.
XXIII. На лесной концессии
«Звериная ночь» – в полном разгаре. Издалека доносятся звуки голосов гигантских кошек. В казарме, на посту у подножья Кокуй-Шаня, в большой комнате, освещенной лампой «молния», сидят за столом солдаты-охранники и ведут бесконечные беседы: о далекой родине, о службе, о сновидениях, об охоте и обо всем, что интересует простую бесхитростную душу русского человека, загнанного судьбою в далекие дремучие дебри Маньчжурии.
Каждый занят своим делом. Кто чинит свою обувь, набивая подметки; кто чистит винтовку, пропуская шомпол в дуло ствола; кто читает, «Сонник»; кто чешет у себя под рубахой, сонно щуря глаза; кто укладывается спать, снимая портянки и вешая их на железную трубу, для просушки, а кто уже спал, разметавшись на скрипучей койке храпя на всю ивановскую.
«А что, Малыгин! Пойдем завтра на охоту? – произнес ефрейтор Арсеньев, собирая винтовку и ставя ее в козлы, обращаясь к молодому солдату, читавшему «Сонник». – Погода будет хорошая и кабаны есть на Царь-сопке, мне сказывали китайцы. Следов много! Знатно порыли по кедровнику!»
«Что-ж, пойдем! – ответил Малыгин, складывая книгу, потягиваясь и сладко зевая, – только надо нарезать пули, а то шьет, как иглой, никакого толку». Он встал, осмотрел свою винтовку и засел за нарезку кончиков пуль, чтобы сделать их разрывными.
«Смотрите, ребята, сейчас «Звериные ночи», не нарваться бы вам на тигра! – произнес один из солдат, наливая себе десятую кружку горячего чая из жестяного чайника. – Час тому назад я сменился, и стоя на часах, слышал, как они проклятые ревут по сопкам! Ажно, страшно стало, и мурашки по спине забегали! Китайцы говорят, что между ними есть Ван, т. е. ихнин князь, и от него пощады не жди! Слопает в лучшем виде, даже ахнуть не успеешь! Ростом он, говорят, с дом и человека может заглонуть враз. Ой, не ходи Арсеньев! Чует мое сердце что-то неладное! Вчерась я видел сон, и ты, будто, встретил тигра, а вместо винтовки у тебя палка! Ты забрался на кедру и взлетел оттуда как птица! Мой совет тебе, не ходи! Обожди, пока окончатся их свадьбы!»
«Снам не верь, ты не баба! – ответил ему Арсеньев, собирая необходимые вещи и продукты для предстоящей охоты, – а твоего Вана я не боюсь! Это все сказки! Никакого Вана нет! Вот убьем его и шкуру с него снимем! Тем лучше, за Вана дадут тысячу целковых! Ну, Малыгин! Ты собрался? Ложись спать, а чуть свет я тебя разбужу!» С этими словами он разделся, завернулся в свое рваное одеяло и захрапел.
Арсеньев был лихой охотник, отличный стрелок и «отчаянная башка», как называли его товарищи. За свою трехлетнюю службу в охранной страже он взял не сколько медведей и кабанов, а изюбрей и коз без счету. Год тому назад он добыл молодого тигра и продал китайцу за пятьсот рублей.
Таежная ночь плыла над землей.
Одинокий, затерянный в лесной пустыне, пост засыпал. Лампа-молния была прикручена и ее тусклый свет еле освещал спящие фигуры.
За печкой трещал сверчок и в трубе хлопала заслонка.
Со двора, где шагал часовой, закутанный в тулуп, доносился неясный шум леса. Дальние раскаты грома потрясали воздух и замирали в ущельях Царь-сопки.
Раннее зимнее утро. Солнце только что озолотило гранитную шапку Кокуй-Шаня. В узких падях и ущельях царит еще полумрак. Дятлы и поползни начали свою работу и задолбили по стволам деревьев своими крепкими, как долото, клювами.
По таежной тропке пробираются два охотника.
Впереди идет бравый стройный Арсеньев. За ним, держа винтовку наготове, его товарищ Малыгин.
Они поднимаются вверх по хребту, к вершине Кокуй-Шаня.
Множество кабаньих и тигровых следов попадается им по пути. Большая часть старые, но есть и свежие, еще не остывшие, мороз еще не успел сковать их.
Выйдя на горную седловину, охотники остановились и стали прислушиваться.
Ни одного звука. Тайга как будто вымерла.
«А что, Малыгин, не разойтись ли нам? – заговорил старший, закуривая трубку носогрейку, – вдвоем несподручно, уж очень шумно! Мешаем друг другу! Ты иди внизу, по пади, и забирайся вверх на тот перевал, что виден отсюда, а я пойду по гребню. Сойдемся там на перевале, часов через пять. Как раз будет полдень и там перекусим».
«Ладно! Оно и верно, что в одиночку ловчее. Только уговор: идти на выстрел! Ты иди потише, а я побойчее, так как по чаще трудно. Сойдемся в одно время. Ну, айда!»
С этими словами охотники разошлись. Малыгин спустился в падь, а Арсеньев стал шагать по гребню крутого хребта.
Солнце поднялось высоко. Тайга была молчалива.
На одном из перевалов Арсеньев заметил совершенно свежие следы кабана. Зверь подымался на хребет, вероятно на свою лежку, после жировки в кедровнике. Арсеньев нащупал след рукой, остался доволен и быстро, но бесшумно, стал
