ад. Очумело носятся люди, бьются в постромках раненые лошади – первый залп пришелся по ним. Так было уговорено. Лошадей жалко, они не виноваты, но в этой войне тягловые и верховые животные – стратегический ресурс. А неплохо попали – упряжек у французов, считай, нет.
Так… Охранение батареи развернулось и, выставив пики, скачет к лесу в горячем желании наказать гадких стрелков. Кони увязают в снегу по бабки. Безумству храбрых поем мы песню… И куда ж вы с зубочистками против картечи и пуль? Пруссаки фон Бока наверняка уже перезарядили пушки, егеря фланговых взводов – ружья, угрозу они видят хорошо. Бах! Бах! Тр-р-р-бум! Тр-р-р-бум! Вот и все. Никто более к лесу не скачет. Всадники, усеяв снег трупами коней и людей, развернулись и, отчаянно погоняя лошадей, спешат к дороге. Выскочив на нее, несутся прочь от засады. Вот и правильно, вас тут не нужно.
А это что? На дороге прямо передо мной офицер в седле машет шпагой и что-то кричит. Не попавшие под пули артиллеристы отцепили два орудия от зарядных ящиков и ворочают их стволами к лесу. Сейчас зарядят да как вжарят картечью!
– Потапович! – ору, надсаживая голос. – Огонь по прислуге! Живо!
Сам сдергиваю с плеча штуцер, взвожу курок, прицеливаюсь. Бах. Французский офицер роняет шпагу, клюет головой вперед и сползает с седла. Готов. Словно раздираемая плотная ткань, звучит нестройный залп штуцеров. Дым на миг заволакивает обзор, а когда рассеивается, вижу бегущих в противоположную сторону от дороги артиллеристов. Летите, голуби, летите! Нам вы на хрен не сдались. Пора. Поворачиваюсь к музыканту.
– Атака!
И вновь пение меди плывет над опушкой. Вскакиваю в седло подведенной Пахомом казацкой кобылки. Я оставил ее себе, а немецкого Мыша подарил Рюмину. Штабс-капитан предлагал заплатить, но я отказался. Со своих деньги брать грех, тем более что Рюмин не из богатых, на жалованье живет. А моя «казачка», окрещенная Пахомом Кауркой за характерную масть, вынослива и неприхотлива.
– А-а-а! – несется над полем.
Егеря на конях несутся к дороге, размахивая кто тесаком, а кто и штуцером. У офицеров в руках шпаги. Поддавшись общему настроению, выхватываю из ножен палаш. Теперь главное – не отрубить кобылке уши.
– А-а-а!..
Каурка выносит меня на дорогу. Раненые и убитые лошади, трупы людей, брошенная прислугой развернутая к лесу пушка… Внезапно из-за зарядного ящика выскакивает француз и пытается сбить меня с седла ганшпугом. Отшатываюсь. Ганшпуг прошел мимо, всего лишь задрав полу бурки. Наугад тычу палашом в ответ. Сталь скрежещет по кости. Француз роняет ганшпуг и закрывает ладонями лицо. Сквозь пальцы брызжет кровь. За спиной гулко бахает выстрел, француз падает ничком в снежную кашу на дороге.
– Вы бы поосторожнее, Платон Сергеевич! – осуждающе говорит Синицын, пряча в седельную кобуру пистолет.
Прав подпоручик. И с чего в эту кашу полез? Без меня справятся.
– Исправлюсь, Антип Потапович, – говорю и прячу палаш в ножны. – Пушки заклепать. Пять минут вам на сбор трофеев, и уходим. Не забудьте заглянуть в зарядные ящики – там могут прятать награбленное. Объявите это всем. Постарайтесь найти живого или не слишком подраненного офицера. Не получится – так хотя бы унтера.
Подпоручик козыряет и пускает коня вдоль дороги, на ходу выкрикивая команды. Я медленно еду вдоль брошенных орудий, останавливаясь у каждого. Достаю из сумки листок и, свернув его в трубочку, сую по одному в ствол. Это послание нашим или французам – как получится. К пушкам подскакивают егеря и забивают в запальные отверстия специальные гвозди без шляпок. Вытащить их – тот еще геморрой, в полевых условиях невозможно. Батареи у французов теперь нет. Лошадей для упряжек они, может, и найдут, хотя вряд ли, а вот починить пушки – фиг вам.
Солдаты потрошат повозки, волокут все ценное к выстроившимся у дороги саням. Сваливают на них какие-то тюки и мешки. Что-то они увлеклись. Ладно, не беда. На привале пересмотрим добычу, и все ненужное выбросим. Или отдадим крестьянам. Для них даже веревочка – ценность.
Возвращается Синицын. Перед ним двое егерей ведут молодого французского офицерика. Тот потерял кивер и дрожит то ли от холода, то ли от страха. Черные, засаленные волосы, бледное лицо.
– Вот, господин капитан, – докладывает Синицын. – Сыскали. Пытался убежать, только куда ему по снегу от верховых.
– Представьтесь, мсье, – говорю по-французски.
– Су-лейтенант[50] Жак Легран. Третья дивизия первого армейского корпуса маршала Даву.
Так вот кого мы пощипали… Привет тебе, маршал, от посланца!
– Что будет со мной, мсье? – спрашивает пленник дрогнувшим голосом. – Меня убьют?
– Нет, су-лейтенант, – отвечаю, улыбнувшись. – Считайте, что вытащили у судьбы счастливый билет. Поедете с нами. Вас будут сытно кормить и не станут обижать. В штабе русской армии подтвердите, что вашу батарею захватил и вывел из строя ее орудия мой отряд, после чего будете ожидать окончания войны в плену. Потапович! – поворачиваюсь к Синицину. – Найдите французику шапку и какую-нибудь одежку потеплее, не то замерзнет, сердечный. Нам его к своим живым и невредимым доставить нужно.
Этот су-лейтенант – наша квитанция, подтверждающая успех операции. Мой дед любил говорить: «Социализм – это, прежде всего, учет». Монархизм – аналогично. Думаете, зря бумажки в стволы пушек совал? То-то.
– Слушаюсь, господин капитан! – кивает подпоручик.
Тем временем шмон завершился, сани с добычей тянутся к лесу. Следом рысят егеря. Отправляюсь за ними. Возле бивуака притормаживаем, забираем нестроевых и вытягиваемся в колонну на лесной дороге. Еду в середине. Меня нагоняет Синицын.
– Гляньте, Платон Сергеевич! – протягивает холщовый мешочек с чем-то тяжелым. Беру (увесистый, блин!), распускаю тесемки – монеты! Извлекаю одну – серебряный франк с профилем Наполеона в лавровом венке. Интересно. Для чего французам серебро? Они, как и мы, предпочитают ассигнации. Ладно, нам же лучше.
– В одном из зарядных ящиков были, – улыбается Потапович. – Хорошо, что велели заглянуть.
– Много нашли?
– Не считали еще, но не менее двух десятков таких мешочков. Сколько это будет на наши?
– Посчитаем. Вот это, – показываю франк, – один русский рубль на ассигнации.
Примерно так выходит. Франк весит пять граммов, российский серебряный рубль предвоенной чеканки – 18. Соотношение стоимости серебряных денег к бумажным где-то один к четырем.
– Неплохо разжились, – кивает Синицын. – А еще меха, посуда. Какие будут приказания, Платон Сергеевич? Возвращаемся в полк или продолжим воевать?
– А что думают господа офицеры?
– Воевать рвутся, – улыбается Потапович. – Понравилось. Французов вон сколько побили, а у нас потерь нет. Двое раненых, да и те легко. Трофеи богатые взяли. Это они еще о серебре не знают. Как быть с ним?
– Оставим себе. Половину денег внесем в полковую кассу, остальные раздадим тем, кто ходил в рейд – офицерам и рядовым. Надо будет посчитать, по сколько выйдет.
– Офицерам не
