левой руке. Вокруг него на лавках расположилась окрестная элита – здесь никто не дрался, они просто распивали водку и громко друг друга материли.
– Он не на руку смотрит, ему просто неловко находиться среди них, вот он и пытается делать вид, что его тут нет.
– А? – Не понял мой спутник. – А, Чернышевский. Наверное, да. Знаешь, я тут почему-то вспомнил, как мы с папой и братом построили в лесу шалаш. Ты когда-нибудь строил шалаш?
– Нет, вообще никогда.
– Это очень просто. Берешь прутья, связываешь и сверху накидываешь еловых веток – выходит отличный шалаш, где можно прятаться от всего на свете. Особенно, если тебе пять лет.
– Вы что, от мамы там прятались?
– Ага. Ну, я точно, брат, наверное, тоже. Папа, конечно, нет – он придумывал нам занятия, чтобы мы могли спрятаться в этих занятиях, и чтобы наше детство не осталось совсем беспросветным. Я помню, что я был очень воодушевлен постройкой этого шалаша. После того, как мы его построили, мы периодически туда ходили по выходным. Разводили костер, готовили на нем еду. Это были как походы, наверное, на день. Они мне очень сильно нравились, в тот момент, когда один заканчивался, я сразу же начинал ждать следующего. Потом мы почему-то перестали туда ходить, не знаю, почему, просто перестали. Как будто забыли, что у нас есть шалаш в лесу. Потом брат уехал и ходить туда совсем расхотелось. Когда я стал чуть постарше, я пришел в то место, где он был. И он там до сих пор был! Только ветки осыпались, а каркас так и стоял, как будто всех этих лет и не прошло. Я его сломал. Не знаю, почему. Наверное, мне показалось неправильным, что никого не осталось, а этот шалаш все еще не разрушился. И я его сломал. Сломал и сжег, на том же месте, где мы когда-то разводили костер. Наверное, так было нужно.
Я не знал, что отвечать. Но что-то ответить было надо.
– Ты бы попробовал брата своего найти все-таки.
Он опять усмехнулся.
– Нет, этого я делать не буду. В конце концов – почему он за все это время не попытался найти меня?
– Откуда же я знаю. Вдруг он точно так же не уверен, как и ты?
– Нет, я думаю, ему просто все равно. Было бы не все равно, давно бы нашел. Я достаточно медийная личность, чтобы меня можно было найти без каких-то специальных поисков. Просто в интернете. Хотя, он наверняка им не пользуется. Пользовался бы – давно нашел. Ну, если бы хотел, конечно. Все, давай мы немножко притормозим разговоры про брата, они ни к чему не приведут все равно.
– А к чему вообще приведут наши разговоры?
– Как минимум к алкогольному опьянению. Максимум – к смерти, но сегодня я умирать не собираюсь, а ты?
Я тоже не собирался. Мы дошли до Главпивмага, там было, предсказуемо, битком, поэтому мы не стали заходить в бар, а купили в магазине по два литра грейпфрутовой ипы. Самый верный выбор после имперского стаута, но, как мы раньше согласились, нам было абсолютно все равно. И куда идти, и что пить по дороге.
Мы вышли на улицу, и попали в разновозрастную толпу курящих у входа людей со стаканами. Мой спутник заметно вздрогнул, вышел на проезжую часть и пошёл по ней прямо, в сторону Чистых Прудов. Я пошёл за ним. Машин, почему-то, не было, мы дошли до пешеходного перехода, и пошли на бульвар.
Пока мы шли вдоль пруда, он не говорил ни слова, только делал глоток за глотком и как-то зло поглядывал на пруд и на людей на лавках рядом с ним. Людей там было много, в основном те, кому не хватило места в Главпивмаге. Они сидели как обезьяны на деревьях в вольере зоопарка, каждый вцепился в свою бутылку и издавал какие-то невразумительные звуки, которые не понимал никто, кроме его соседей по лавке.
Вокруг фонтана рядом с памятником Абая все было немного по-другому: там тоже была толпа, но уже подростков, человек пятнадцать, которые слушали музыку с колонки, голосили, периодически подпевали песням и пили вино из пакета, пряча его в рюкзаке.
– Давай присядем где-нибудь тут, не рядом с этими ребятами, но чтобы их было видно и слышно.
– Серьезно, почему это так?
– Они мне нравятся. Их жизнь ещё не успела стать такой скучной и однообразной, как у других, в баре и на тех лавках. Они пока ещё уверены, что будут вечно молодыми.
– И что им никогда не будет грустно? Это же группа “пасош” у них играет, я не путаю?
– Да, “пасош”. Врут они, конечно, но, похоже, сами верят в то, о чем врут, да и звучит это все убедительно. Даже я, когда слушаю, верю, что я никогда не постарею, хотя мне уже совсем не шестнадцать. А вот тем ребятам, им как раз шестнадцать. Ну, может, восемнадцать, не больше. Что ещё нужно в таком возрасте. Только верить, что молодость не закончится и слушать поп-панк.
– Я в этом возрасте слушал “blink-182” и “Green Day”, да. Но на русском они не пели, конечно, а все, что было на русском, все было плохое.
– Да, это самое главное, ты прав! Подросткам важно, чтобы с ними говорили на том языке, который они понимают. У “пасош” это получается лучше, чем у группы “Пошлая Молли”, например, которая у них сейчас заиграла.
– Так те и не стараются, мне кажется, делать какие-то заявления, или писать гимны, они просто веселятся, как могут. Песня с припевом из “Рефлекса” – отличная, по-моему. Не знаю, как это называется? Постирония?
– Не знаю. Скорее, кавер, конечно, но сейчас я вообще не помню все эти умные термины, не хочу их употреблять точнее. Знаю только, что такое постсмерть. Знаешь, что такое постсмерть?
– Воскресение?
Он засмеялся.
– Это неплохо, но нет. Если уж такими терминами оперировать, то, вернее будет гниение и разложение, но и не это. Это когда, знаешь, кажется, что за короткое время, не важно, за неделю, скажем, проживаешь целую жизнь. И она наполнена разными событиями, не всегда приятными, но в, конце концов, ты чувствуешь себя счастливым, приблизительно всю эту неделю. А потом это время заканчивается, и ты умираешь. Ну, как будто бы умираешь. Но продолжаешь жить, принимать пищу, мыться, куда-то ходить, делать какие-то вещи. В общем, остаешься жив, но чувствуешь себя мертвым. Как будто, если бы ты на самом деле умер, ничего бы не изменилось.
