пробудилось, когда он увидел, как множество крошечных Тречей, отраженных в множестве переливающихся стекляшек, подняли вверх для заклинания свои тонюсенькие ручки.
Медленно, глухим голосом Треч принялся произносить какие-то неслыханные слова:
Багаби лака бахабе,
Ламак кахи ахабабе,
Ламак, ламек Бахляз,
Кабахаги забаляс.
Как только барон дошел до середины заклинания, люстра начала легонько покачиваться — наверное, оттого, что он так сильно размахивал руками, — и потревоженный громадный паук стал быстро спускаться с нее вниз на своем тонком канате.
Тим всегда терпеть не мог пауков, а тут еще таинственное заклинание барона усилило чувство омерзения, и, схватив шелковую домашнюю туфлю, он в бешенстве швырнул ею в паука.
Барон как раз договаривал последние слова заклинания:
Бариолаз
Лагоцата кабелаз…
Вверху на потолке что-то хрустнуло, и вдруг громадная люстра с грохотом и звоном рухнула на пол рядом с креслом всем грузом своих переливающихся стеклянных слез.
Тим испуганно поджал ноги. Барон, раскрыв рот и все еще подняв вверх руки, стоял за спинкой кресла с огромной шишкой на лбу.
Как видно, осколок люстры угодил ему в голову.
В номере стало необычайно тихо. Но грохот, вероятно, был слышен во всем отеле. Кто-то уже решительно колотил в дверь.
Только теперь барон опустил руки. Сгорбившись, усталой походкой окончательно выдохшегося человека подошел он к двери, чуть приоткрыл ее и сказал в щелку несколько слов по-итальянски. Тим их, конечно, не понял. Потом он снова захлопнул дверь, прислонился к ней спиной и произнес:
— Все бесполезно. С простаком не сладишь!
Тиму эта фраза была так же малопонятна, как и таинственное заклинание. Не вставая с тахты, он приподнялся и спросил:
— Что бесполезно?
— Средневековье! — ответил барон без всякой видимой связи.
И Тим остался в полном недоумении. Больше он ничего не стал спрашивать, только сказал:
— Извините меня, пожалуйста, за люстру. Я хотел попасть в паука.
— Это пустяки. Нам просто поставят в счет стоимость люстры, — пробормотал барон.
— Почему же нам? — переспросил Тим. Он вдруг вспомнил, что он чудовищно богат, и потому добавил: — За люстру, барон, заплачу я.
— Вряд ли это окажется возможным, — возразил Треч, и на губах его снова появилась усмешка. — Ты ведь еще не достиг совершеннолетия, мой милый, а значит, не можешь истратить ни копейки без согласия опекуна. А опекун твой, как тебе хорошо известно, барон Треч. — Он поклонился с насмешливой улыбкой. — Но, разумеется, ты будешь получать деньги на карманные расходы.
Тим, юнга в клетчатых брюках и старом свитере, поднялся с тахты и тоже поклонился:
— И вам, барон, приходят иногда в голову блестящие идеи. Разрешите мне теперь переодеться. Я хотел бы остаться один.
В первый момент Треч уставился на мальчика, не произнося ни слова. Потом он вдруг весело рассмеялся. И, все еще продолжая смеяться, воскликнул:
— А ты, оказывается, способен на большее, чем я думал, Тим Талер! Поздравляю!
Только теперь он заметил, что Тим, слушая его смех, побледнел.
Этот смех — веселые раскаты и переливы, — которым он всякий раз, словно лассо, ловил своих собеседников, не подействовал на мальчика. По отношению к нему он не имел никакой силы. Ведь это был его собственный смех.
Треч поспешно направился к двери. Но прежде чем выйти из номера, он вытер рукавом своего пиджака полированную поверхность небольшого письменного столика, стоявшего на его пути, почти у самой двери; при этом он, искоса взглянув на Тима, пододвинул локтем на середину стола кожаный бювар с письменными принадлежностями.
Только после этого он открыл дверь и, оглянувшись через плечо, сказал:
— Всегда к вашим услугам, господин Талер! Я позову камердинера. Это очень преданный мне человек, родом из Месопотамии.
— Спасибо, — сказал Тим. — Я привык одеваться сам.
— Что ж, тем лучше, — усмехнулся барон. — Значит, на этом мы сэкономим.
Наконец он вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.
На лестничной площадке барон постоял немного в раздумье.
— Парень, видно, решил заполучить назад свой смех, — пробормотал он. — Он презирает могущество, которое дают темные силы. Или равнодушен к нему. Он хочет света, а свет… — барон медленно направился в свой номер, — а свет, как известно, преломляется зеркалом. Надо будет попробовать этот способ.
Войдя в свои апартаменты, Треч тут же снова опустился в кресло. Над его головой висела точно такая же люстра, как в номере у Тима. Взгляд барона упал на легонько покачивающиеся стеклянные слезы, и, вспомнив, как Тим швырнул туфлей в паука, он вдруг расхохотался.
Он так хохотал, то наклоняясь вперед, то откидываясь назад, сотрясаемый смехом, что кресло под ним скрипело. Он хохотал, как мальчишка. Смех подымался откуда-то изнутри и выходил на поверхность, как пузырьки в стакане с газированной водой. И все снова и снова рулада смеха оканчивалась счастливым, захлебывающимся смешком.
Но барон был из тех людей, которые никогда не отдаются с веселой беззаботностью своим чувствам. У него отсутствовал талант быть счастливым. Он имел привычку все объяснять и разлагать на части, даже свои собственные чувства.
И на этот раз, как только смолк последний счастливый смешок, барон задумался над тем, чему он, собственно говоря, смеялся. И тут он с изумлением установил, что смеялся над самим собой, над своей неудачной попыткой завоевать расположение Тима при помощи фокусов с черной магией.
Итак, попытка не удалась. Треч оказался побежденным. И все-таки он смеялся. Это было что-то новое для барона, совсем неожиданное.
Он поднялся с кресла и, шагая взад и вперед по комнате, принялся рассуждать вслух.
— Поразительное дело, — бормотал он себе под нос, — я купил этот смех, чтобы обрести власть над сердцами и душами других людей. И вот… — он был так ошарашен, что даже остановился, — и вот я обрел власть над самим собой, над моими настроениями, ужасающими капризами и причудами. У меня больше нет никаких настроений! Я их высмеиваю!
Он снова стал шагать взад и вперед по комнате.
— Раньше я приходил в бешенство, когда, испытывая свою власть, оказывался побежденным. Я мог буквально вцепиться зубами в ковер от ярости. А теперь, даже потерпев поражение, я остаюсь победителем: я смеюсь!
Барон потрогал свою шишку на лбу — он выглядел при этом почти счастливым — и воскликнул:
—
