был. А натолкнул на эти поделки меня один товарищ. Однажды я был у него и увидел красивую, изготовленную из кусков фанеры, шкатулку. Кручу в руках и любуюсь.
— Да вот несложная вещица, а ведь самому и не сделать, — сказал хозяин квартиры, будто дразня меня.
— Отчего же? Не боги же горшки обжигают.
— А ты вот попробуй и увидишь, что руки-крюки, — как бы щекотал он мое самолюбие.
— Попробую!
— Попробуешь? Ну-ну, пробуй… Потом не позабудь только показать мне свое изделие.
И так увлекся этим делом, что в каждый приезд к матери в Нюрговичи делал по нескольку заготовок, которые доделывал уже дома. Я даже постарался перефорсить того неизвестного мастера — и делал шкатулки из цельного куска ольхи. Лучше этого дерева для поделок трудно найти в наших лесах. Оно имеет свой приятный красноватый цвет, а сердцевина — даже своеобразный рисунок. Инструментом у меня были топор, долото и ножик, которыми я владел еще с детства.
Вышла ко мне и мама, закутанная в толстый шерстяной платок, в зимнем пальто и в валенках. Она присела на осиновый толстый чурак. Слово за слово, и мы разговорились. Поговорили о том о сем. Потом вдруг мама стала рассказывать о себе. Вначале я подумал, что услышу уже известное, но чем дальше она рассказывала, тем я больше убеждался, что многое слышу впервые. Может быть, все это она до поры до времени держала в себе, потому что все это было ее сокровенное. А теперь посчитала, что настало время высказать все это. Я отложил заготовку.
— Вышла замуж я в эту семью, — рассказывала она, — уже не молодой по тем временам — на двадцать втором году жизни. А случилось это все потому так, что в нашей большой и многодетной семье я была предпоследней дочерью у родителей. И меня оберегали, считая все еще девчонкой. Хотя в лес на повал послали и молоденькой еще. Да и верно, родителям свои дети всю жизнь кажутся молодыми. Вот тебе скоро стукнет шесть десятков, а для меня ты все еще ребенок. Так и моим родителям казалось. Не говорю, женихи ко мне стали присватываться уже с шестнадцати лет. Но родители мои и слышать не хотели о замужестве. «Что вы пристали к ней? — бывало, отвечает очередному свату отец. — Она еще у нас ребенок». А я сидела и помалкивала. Тогда ведь не сейчас. Против родителей не скажешь лишнего. Да я и сама за тех женихов выходить не хотела, у меня жених свой был, твой отец. С ним мы познакомились еще до германской войны. Из себя ничего, красивый. Одет просто, но всегда аккуратно. С людьми вежливый, обходительный. Он мне с первого раза понравился. После третьей встречи он и сказал мне: «Сватать сей осенью приеду». Я ответила: «Приезжай». Но свадьбы сыграть не удалось: взяли его на войну. И уж поженились после гражданской.
Памятная была свадьба. Пока мы из Корбенич вечером ехали домой, по всей дороге молодежь жгла снопы соломы. И мы ехали по огненному коридору. Красотища была!
Думалось, что словно в этом огне сгорает вся твоя прежняя жизнь и с порога женихового дома начнется новая. На крыльце встретили нас твоя бабушка с родным дядей Федором Кулаковым, деда твоего в то время уже в живых не было. Он рано помер. Благословили нас. Тут же на крыльце девушки песню нам спели. Потом я всех родственников, начиная с матери мужа, потом тетушек, дядевьев, сестер его, братьев одарила подарками: кому дала полотенца, кому рубашки… Затем свадьба уселась за стол. Горланили песни. Голоса звонкие. Хорошая свадьба была! Очень!..
Вот так моя жизнь замужем и началась, — мама опять задумалась, смахнула слезу. — А замужем-то всякого натерпелась: и хорошего и плохого. Правда, нечего зря говорить, плохого видела меньше, чем хорошего. Спасибо твоей бабушке, старушке Анисье, человеком хотя и строгим была, но добрым оказалась. Мужьи братья ко мне тоже относились хорошо. Особенно младший из них — Егор. Спасибо ему. Да и после он был ко мне и к вам добрым. Чуть что, сейчас же на помощь бежит.
Ну вот, прошла шумная свадьба. Потом прошла суббота, воскресенье. Меня в эти дни чуть ли не на руках носили. «Не хочешь ли того, этого?» — спрашивали все, начиная от мужа, кончая сестрами его. И я думала: вот попала в дом! Житье, верно, будет у меня — рай. И напрасно пугали замужеством. Все зависит от людей, а не от привычек… Так думалось мне. Я даже в эти дни и не заметила, что домишко совсем ветхий у моего мужа и топится он по-черному. И что все стены прокопченны. И что в избе вечно пахнет дымом… А во время свадьбы я всего этого и не заметила, была как в угаре. Но вот наступил понедельник. Заснула крепко после двух суток свадебной кипотни. Да и до свадьбы, считай, недели две, покамест прощалась со своими подружками, каждый вечер толковали с ними до полуночи. Так что поспать-то надо было, чтобы досыта выспаться. А тут только заснула, и трясут меня. Слышу, чей-то голос призывает: «Вставай, засоня, на работу пора!» А я глаз открыть не могу, словно веки слиплись воедино. Наконец-то кто-то растолкал меня. Отец твой стоит уже одевшись и тихонько поколачивает меня по щекам. Кое-как с его помощью оделась, вышла на улицу, а как дошла до дому и не помню, на ходу спала. Слышу сквозь сон чей-то женский голос пеняет твоего отца: «Ну и жену себе отхватил, на ходу спит!» Слышу, шутит отец твой им в ответ: «Выспится, проснется. Век же спать не будет». Потом как умылась, поела чего и пошла снопы молотить на гумно, тоже не помню. И как молотила все утро, тоже не помню, все будто во сне делала. А за завтраком снова заснула. Руку протянула за щами да так ложку и оставила в них. Как потом вечером на постели оказалась, опять не помню. Проснулась я уже на следующее утро, как петухи загорланили, сама. Отец твой спрашивает у меня: «Что ты в прошлые сутки наработала?» — «Какие сутки?» — спрашиваю. «Так мы же с тобой уже третьи сутки живем», — смеется. И рассказывает, что и как я делала. Мне и стыдно и смешно. «Ну и ну, — качаю головой. — Вот так бабу себе взял. Морочиться со мной будешь». — «Что поделаешь, раз уж опростоволосился», — смеется. «Так ты, пока не поздно, отправь-ка меня домой». — «Нет, — отвечает, — мне такая, какая ты есть,
