переводе означают: «хорошо устроенное домашнее хозяйство», были очень емкими. Под «Gepflegter Haushalt» она понимала удобный и красивый дом, где каждый предмет лежит на своем месте, где хорошо убирают, вкусно готовят и красиво подают на стол. В тогдашних коммуналках это оказалось невозможным. Да еще при ее муже, моем папе, который не отказался бы есть на клеенке, а на худой конец и на газете.
Свое отрицательное отношение к определенному типу людей мама и вовсе выражала одним немецким словом: «Streber». В немецко-русском словаре слово «Streber» переводится как «карьерист», «честолюбец»… Мама вкладывала в слово «Streber» гораздо больше. Для нее Streber был и пролаза, и выскочка, и бессовестный тип, и просто активный человек, который стремится наверх.
К Streber’y я еще вернусь. А пока вспоминаю, что на немецкий мама переходила всякий раз, когда речь шла о моих болезнях. Она никогда не говорила: «У нее высокая температура» или «У нее жар». Она говорила «Sie hat Fieber». Названия детских болезней я услышала на немецком раньше, чем на русском. Scharlach — скарлатина. Masern — корь, Keuchhus — коклюш и т. д. Только дифтерит был дифтеритом.
Раздражала маму не только излишняя активность в человеке, но и публичность в его поведении. Никаких истерик, ссор на людях, никаких громких разговоров, тем более криков она не признавала. Не признавала она и неоправданную откровенность, желание излить душу первому встречному, выворотить себя наизнанку перед незнакомым человеком. Такого рода моральный эксгибиционизм был ей непонятен и неприятен.
Выяснять отношения в России — любимое занятие, но мама никогда ничего ни с кем не выясняла. Помню, она говорила: «Худой мир лучше доброй ссоры».
Мало сказать, что мама не была публичным человеком. Всякая публичность, особенно у женщин, вызывала в ней прямо-таки ужас и отвращение. Коробила маму и бесцеремонность, желание резать правду-матку в глаза. Мама еще добавила бы и местечковость. Я долго не решалась говорить о местечковости после сталинской антисемитской политики… Но, прочтя книгу Д. Быкова «Пастернак»9, успокоилась. Оказывается, и Пастернак не любил хлынувших после Революции в Москву евреев. Не любил ровно за то же, за что их не выносила моя мама. За невоспитанность, за бесцеремонность, за желание все время самоутверждаться и нежелание считаться с другими.
В марте 2010 года смотрела по «Культуре» передачу о Соломоне Михоэлсе. Михоэлса изобразили в этой передаче как певца еврейских местечек. Какая чушь! Нищие, грязные местечки — позор царской России — имели такое же отношение к блистательным спектаклям Михоэлса, какое имел быт в условном императорском дворце в сказке Карло Гоцци «Принцесса Турандот» к быту средневековой Италии.
Местечковость тождественна глубокой провинциальности, мелкотравча-гости. А яркие, праздничные, искрометные спектакли Михоэлса уж никак не назовешь провинциальными. Просто он играл их на идише, что понятно в контексте того времени. Это был язык, который лелеяла тогда советская власть.
…Мама была большая модница, шила у хороших портних — учениц знаменитой русской дореволюционной портнихи Ламановой. Никогда не носила дешевых «заграничных» шмоток. Все ее наряды были элегантны, но без всякой вычурности. Ценился только сам крой, «линия». Блестки, стеклярус, которые теперь нашивают даже на джемперы и вязаные шарфы, она не признавала.
Однако не всякую моду мама принимала. К примеру, моду на кухни, которые в конце 50-х интеллигенция превратила не то в дискуссионные клубы, не то в салоны. Тому были веские причины. Люди только-только вылезли из коммуналок и, можно сказать, дорвались до отдельных кухонь. Кроме того, хозяйке дома было удобно, участвуя в общей беседе, поглядывать одним глазом на плиту, где варится картошка и закипает чайник. Маме все это совершенно не подходило. Она считала, что стряпать на кухне должна кухарка, в крайнем случае домработница, а гостей хозяйке следует угощать в столовой…
Остается только рассказать, как мама меня воспитывала. Кое-что я уже рассказала, вспоминая детство, кое-что попытаюсь вспомнить сейчас.
Ну конечно же мама воспитывала меня, своего единственного ребенка, по гем самым правилам и канонам, по которым жила сама. Воспитывала, я сказала бы, с твердой верой в то, что материя первична, а дух вторичен. Стало быть, если ребенка правильно кормить, если его тепло одевать и по науке лечить, он вырастет здоровым.
Лечили у нас в семье, как было сказано, по самым высоким стандартам. Когда я была маленькая, к маме с папой вызывали доктора Кроненталя, обрусевшего немца, который, впрочем, говорил только по-немецки. А меня «пользовал» — употреблю этот старинный термин — известный детский врач Ланговой10. Ланговой всегда торопился. Быстро выслушивал легкие, предваряя эту процедуру словами: «Дыши как паровоз» — и заканчивая словами: «Станция Петушки, горячие пирожки». И сразу садился за стол, чтобы выписать гору рецептов: порошки, капли, микстуры. К рецептам прилагался длинный список для мамы — как давать ребенку лекарства.
Лекарства тогда делали провизоры в аптеках по рецепту врача. Намешав разных ингредиентов, разбавляли смесь aqua distillate, то есть дистиллированной водой, и разливали по бутылочкам разного размера. Получались микстуры. Потом нацепляли на каждую бутылочку красивый длинный фартучек из бумаги — сигнатуру. По-русски это значит «копия рецепта». В детстве бутылочки с сигнатурой казались мне хвостатыми. Когда я болела, на столике рядом со мной скапливалось множество этих «хвостатых». Микстуры давали по-разному: одну — три раза в день по столовой ложке. Вторую — утром и вечером по чайной ложечке. А третью — раз в день во время еды. Микстура от кашля была противно-сладкой. Были микстуры горькие. Их приходилось запивать водой. Порошки (коробочки были тоже с сигнатурой) растворяли в теплой воде, капли капали пипеткой. Горчичники делали сами: заваривали сухую горчицу и намазывали ее на белую материю. Держали горчичники очень долго. При маминой дисциплинированности и точности лечение становилось обрядом. В этот обряд верили. Верили и я, и мама.
Насчет духовного воспитания мама, по-моему, не очень-то задумывалась. Она считала, что здоровый ребенок с нормальной наследственностью — наследственность на рубеже XIX–XX веков ставилась во главе угла — обязательно вырастет человеком порядочным, не склонным ни к каким порокам и гадостям.
К чести моей умной мамы скажу, что она меня никогда не проверяла, была твердо уверена в моей правдивости. Когда я пошла в школу, то сама сообщала, какую отметку получила. И если за контрольную мне ставили четыре, она с презрительной усмешкой говорила: «А что, на пятерку ты не могла написать?» И это было для меня хуже всякой громкой хулы.
Лет в пять-шесть меня очень наряжали; у бабушки в Либаве сшили из старых маминых платьев красивые платьица. Помню также коричневую шляпку
