Спорные же порубки в лесу и эту ловлю рыбы (где все это – они сам не знал) он решил им уступить окончательно, раз навсегда, сегодня же, темболее что все это очень немногого стоило, и все свои иски против монастыряпрекратить.
Все эти благие намерения еще более укрепились, когда онивступили в столовую отца игумена. Столовой у того, впрочем, не было, потому чтобыло у него всего по-настоящему две комнаты во всем помещении, правда гораздообширнейшие и удобнейшие, чем у старца. Но убранство комнат также не отличалосьособым комфортом: мебель была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатыхгодов; даже полы были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах быломного дорогих цветов; но главную роскошь в эту минуту, естественно, составлялроскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатертьбыла чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, двебутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянныйкувшин с монастырским квасом, славившимся в околотке. Водки не было вовсе.Ракитин повествовал потом, что обед приготовлен был на этот раз из пяти блюд:была уха со стерлядью и с пирожками с рыбой; затем разварная рыба, как-тоотменно и особенно приготовленная; затем котлеты из красной рыбы, мороженое икомпот и, наконец, киселек вроде бланманже. Все это пронюхал Ракитин, неутерпев и нарочно заглянув на игуменскую кухню, с которою тоже имел свои связи.Он везде имел связи и везде добывал языка. Сердце он имел весьма беспокойное изавистливое. Значительные свои способности он совершенно в себе сознавал, нонервно преувеличивал их в своем самомнении. Он знал наверно, что будет в своемроде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что егодруг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная просебя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя человекомвысшей честности. Тут уж не только Алеша, но и никто бы не мог ничего сделать.
Ракитин, как лицо мелкое, приглашен быть к обеду не мог,зато были приглашены отец Иосиф и отец Паисий и с ними еще один иеромонах. Ониуже ожидали в столовой игумена, когда вступили Петр Александрович, Калганов иИван Федорович. Дожидался еще в сторонке и помещик Максимов. Отец игумен, чтобывстретить гостей, выступил вперед на средину комнаты. Это был высокий,худощавый, но все еще сильный старик, черноволосый, с сильною проседью, сдлинным постным и важным лицом. Он раскланялся с гостями молча, но те на этотраз подошли под благословение. Миусов рискнул было даже поцеловать ручку, ноигумен вовремя как-то отдернул, и поцелуй не состоялся. Зато Иван Федорович иКалганов благословились на этот раз вполне, то есть с самым простодушным ипростонародным чмоком в руку.
– Мы должны сильно извиниться, ваше высокопреподобие, –начал Петр Александрович, с любезностью осклабляясь, но все же важным ипочтительным тоном, – извиниться, что являемся одни без приглашенного вамисопутника нашего, Федора Павловича; он принужден был от вашей трапезыуклониться, и не без причины. В келье у преподобного отца Зосимы, увлекшисьсвоею несчастною родственною распрей с сыном, он произнес несколько словсовершенно некстати… словом сказать, совершенно неприличных… о чем, как кажется(он взглянул на иеромонахов), вашему высокопреподобию уже и известно. А потому,сам сознавая себя виновным и искренно раскаиваясь, почувствовал стыд и, немогши преодолеть его, просил нас, меня и сына своего, Ивана Федоровича, заявитьпред вами все свое искреннее сожаление, сокрушение и покаяние… Одним словом, оннадеется и хочет вознаградить все потом, а теперь, испрашивая вашегоблагословения, просит вас забыть о случившемся…
Миусов умолк. Произнеся последние слова своей тирады, оностался собою совершенно доволен, до того, что и следов недавнего раздраженияне осталось в душе его. Он вполне и искренно любил опять человечество. Игумен,с важностью выслушав его, слегка наклонил голову и произнес в ответ:
– Чувствительно сожалею об отлучившемся. Может быть, затрапезой нашею он полюбил бы нас, равно как и мы его. Милости просим, господа,откушать.
Он стал перед образом и начал вслух молитву. Все почтительнопреклонили головы, а помещик Максимов даже особенно выставился вперед, сложивперед собой ладошками руки от особого благоговения.
И вот тут-то Федор Павлович и выкинул свое последнее колено.Надо заметить, что он действительно хотел было уехать и действительнопочувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца,идти как ни в чем не бывало к игумену на обед. Не то чтоб он стыдился себя такуж очень и обвинял; может быть, даже совсем напротив; но все же он чувствовал,что обедать-то уж неприлично. Но только было подали к крыльцу гостиницы егодребезжащую коляску, как он, уже влезая в нее, вдруг приостановился. Емувспомнились его же собственные слова у старца: «Мне все так и кажется, когда явхожу куда-нибудь, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, – таквот давай же я и в самом деле сыграю шута, потому что вы все до единого глупееи подлее меня». Ему захотелось всем отомстить за собственные пакости. Вспомнилон вдруг теперь кстати, как когда-то, еще прежде, спросили его раз: «За что вытакого-то так ненавидите?» И он ответил тогда, в припадке своего шутовскогобесстыдства: «А вот за что: он, правда, мне ничего не сделал, но зато я сделалему одну бессовестнейшую пакость, и только что сделал, тотчас же за то ивозненавидел его». Припомнив это теперь, он тихо и злобно усмехнулся в минутномраздумье. Глаза его сверкнули, и даже губы затряслись. «А коль начал, так икончить», – решил он вдруг. Сокровеннейшее ощущение его в этот миг можно былобы выразить такими словами: «Ведь уж теперь себя не реабилитируешь, такдавай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь, дескать, вас, да итолько!» Кучеру он велел подождать, а сам скорыми шагами воротился в монастырьи прямо к игумену. Он еще не знал хорошо, что сделает, но знал, что уже невладеет собою и – чуть толчок – мигом дойдет теперь до последнего пределакакой-нибудь мерзости, – впрочем, только мерзости, а отнюдь не какого-нибудьпреступления или такой выходки, за которую может суд наказать. В последнемслучае он всегда умел себя сдерживать и даже сам себе дивился насчет этого виных случаях. Он показался в столовой игумена ровно в тот миг, когда кончиласьмолитва и все двинулись к столу. Остановившись на пороге, оглядел компанию изасмеялся длинным, наглым, злым смешком, всем отважно глядя в глаза.
– А они-то думали, я уехал, а я вот он! – вскричал он на всюзалу.
Одно мгновение все смотрели на него в упор и молчали, ивдруг все почувствовали, что выйдет сейчас что-нибудь отвратительное, нелепое,с несомненным скандалом. Петр Александрович из самого благодушного настроенияперешел немедленно в самое свирепое. Все, что угасло было в его сердце изатихло, разом воскресло и поднялось.
– Нет, вынести этого я не могу! – вскричал он, – совсем немогу и… никак не могу!
Кровь бросилась ему в голову. Он даже спутался, но было ужене до слога, и он схватил свою шляпу.
