достигнута, и теперь он стал уязвим, как обычный смертный.
Когда убийца упал на колени, из-за занавеси вынырнул настоящий Гранд Магистр и одним ударом обезглавил его. Потом рыцарь застыл над обезглавленным телом врага, все еще сжимая окровавленный меч. Ни один мускул на лице Галема не дрогнул, даже когда он перевел свой взгляд на окровавленный труп, сидевший в одеждах Магистра на его кресле. Горло Младшего Магистра было рассечено, и лицо его, скрытое под массивным шлемом, стало белым, как слоновая кость. Он так и не приходил в чувство после удара Сайриона. Однако перед смертью его заветное желание исполнилось. На десять минут он стал Гранд Магистром Клова…
Наконец Галем заговорил:
— В конце концов, я выиграл первую битву. Хотя я по-прежнему нахожусь в состоянии войны с Ложей Голубя в Херузале.
Сайрион внимательно посмотрел на рыцаря:
— Спорное утверждение. Думаю, они всего лишь испытывали вас. Они приговорили вас к смерти, обвинив в слабости. Пошлите им эти две головы в дорогом ларце. Да, и прибавьте послание: «Вот как слабый человек встречает своих врагов».
ДОЧЬ НОЧИ - ЛЮБОВНИЦА ДНЯ
ДЕРЕВНЯ РАСПОЛОЖИЛАСЬ ОКОЛО леса. Ее пересекала дорога, она протянулась до города на юге и в прежние времена обеспечивала деревне известность и процветание. С тех пор появилось много других дорог, и все меньше путников пользовались этим глухим путем. Караваны здесь не показывались уже лет семь. Розовый камень, из которого в деревне были сложены дома, превращался в труху, а сердца жителей, напротив, окаменели. На вершине холма среди деревьев стоял храм. Золотая отделка его колонн уже успела потемнеть, а бирюзовая черепица местами раскрошилась и осыпалась. Тем не менее священникам жилось хорошо, потому что прихожане оставались набожными. Ежевечерне на крыше обители зажигался огонь, чтобы напомнить богам о ее существовании.
Иногда какая-нибудь добропорядочная семья, потеряв надежду прокормить всех детей, отдавала младшего сына — девочки в храм не допускались — в послушники. Такая судьба досталась и Жуку.
Когда мальчику исполнилось семь лет, няня оставила его в зыбкой предрассветной полутьме во дворе храма. На его шее висел на шелковом шнурке маленький неограненный рубин. Без этого «вклада» было бы трудно пристроить ребенка в обитель. Утро выдалось холодное, и несчастный Жук (впрочем, тогда он носил другое имя) стоял и плакал, пока наконец во двор не вышел вразвалку священник. Посмотрев на мальчика без особого интереса, он проворчал:
— Еще одним дармоедом больше. Ладно уж, традиция, так традиция. Дай-ка посмотрю… Ну надо же, какой мелкий камень! Перестань дрожать, сопляк. Ты теперь под защитой храма.
И, взяв Еще-не-Жука за шиворот, священник потащил его в храм.
Прошли годы. Жук (теперь уже Жук) рос, питаясь дарами прихожан — разбавленным молоком и жестким мясом. И мало-помалу постигал глубокомудрые и высокодуховные искусства, как-то: подметать, отскребать, оттирать и собирать. Новое имя, данное мальчику в первые дни послушничества, должно было способствовать развитию самоотверженности посредством магического приобщения к природе. Другие послушники носили похожие имена, за исключением одного прилизанного мальчика, которому доверяли следить за свечами в алтаре и разливать елей, а иногда он даже помогал священникам раздеваться и совершать омовения. Этого мальчика звали Драгоценный, он всегда спал в отдельной келье и ел за одним столом со священниками. Драгоценный прибыл в храм с последним караваном.
Крайне редко нуждающиеся в приюте путешественники находили кров в обители. Потому что с них требовали плату не намного меньшую, чем стоимость проживания на деревенском постоялом дворе.
Жук, как, впрочем, и остальные, за исключением Драгоценного, рос тощим и страдал куриной слепотой. Когда ему исполнилось семнадцать, какой-то путник попросил в храме приюта. На следующий день настоятель вызвал Жука к себе.
— Дорогой Жук, — обратился к нему Настоятель со своего ложа (а рядом стол ломился под тяжестью сластей, персиков и вина, от одного вида которых у Жука потекли бы слюнки, если бы во рту не пересохло), сын мой, до моего сведения довели, что ты снова грешишь.
— Святой отец, — воскликнул Жук, пав ниц, — прости меня за три съеденные свечи, но меня мучил такой голод…
— Увы, — печально изрек Настоятель, поигрывая засахаренным миндалем, — ты должен бороться с голодом во имя добродетели воздержания. Разве ты ничему не научился за все эти годы, проведенные с нами? Увы. Три свечи. — Жук содрогнулся, словно плеть уже обожгла ему спину. — Однако я позвал тебя по другой причине. В самом деле, ты уже трижды признавался в своем грехе, и на этот раз мы можем посмотреть на него сквозь пальцы.
Жук с трудом верил своим ушам. Опыт подсказывал: раз его избавляют от одного наказания, значит, ему грозит что-то гораздо худшее. Что? Дрожа всем телом, Жук терялся в догадках.
— Грех, о котором я говорю, сын мой, это банальная лень, столь огорчающая нас. Богам не служат спустя рукава. А ты задремал, опираясь на метлу, а ночью нежился в постели до рассвета. За тобой всегда наблюдают, сын мой, даже когда поблизости нет людей. Боги все видят. Я бы с удовольствием устроил тебе порку, но вовремя понял, что твоя лень порождена не столько вредным нравом, сколько медлительностью кровообращения. Посему я хочу послать тебя с одним поручением, которое исцелит тебя и вернет к нам, как мы надеемся, более усердным и бодрым.
Жук разинул рот. Настоятель съел несколько засахаренных ягод с таким видом, словно боялся обидеть их своим пренебрежением.
— Я узнал, что один богатый господин с женой недавно поселились в лесу. Они ведут затворнический образ жизни вдали от мира, что, без сомнения, говорит об их скромности. Но мне кажется, следует напомнить им о редких преимуществах, даруемых богами, общение с коими возможно только в храме. К тому же не исключено, что они, прозябая в своей глуши, и вовсе не знают святой обители, расположенной в нескольких днях пути от их замка. Поэтому я решил направить к ним посланца. И для этой миссии я выбрал тебя, дорогой Жук. Потому что, — настоятель загадочно улыбнулся, — хоть ты и тугодум, все же, полагаю, у тебя чистое сердце.
Жук преклонил колени. Его сердце (может, и не такое уж чистое), беспорядочно стучало. Он не осмеливался спрашивать, и уж тем более протестовать.
— Тебя облачат в красивые одежды, — добавил Настоятель, прикрыв заплывшие от жира глаза; их зрачки поблескивали, словно острия пик. — Ты будешь олицетворять собой авторитет и благочестие храма. Конечно,
