жрецом. Начавшийся ритуал прерывает его возлюбленная (Карсавина), умоляя новообращенного не покидать ее и мир. За это Верховный жрец приговаривает девушку к смертной казни. Оставшись в одиночестве, девушка ищет выход, но, открыв дверь, освобождает толпу чудовищ. Те съеживаются от страха при появлении Богини (Нелидова), предвестницы появления Синего бога (Нижинский), который усмиряет чудовищ. Богиня приказывает жрецам освободить девушку, любящие воссоединяются, а Синий бог поднимается в небеса.
Хореография Фокина оставила зрителей равнодушными. К тому же монстры выглядели довольно нелепо, и ни Карсавиной (любимице парижской публики), ни Нижинскому не удалось пробудить энтузиазм публики.
В целом балет был скучен, пишет Григорьев, и даже декорации и участие Нижинского, Карсавиной, Нелидовой и Фромана не смогли его оживить.[120]
Единственное, что вызвало восхищение зрителей, это то, как Нижинский танцевал под аккомпанемент флейты. Это был ряд поз и движений, которые опять повторяли танец сиамских артистов, которых Фокин видел в Санкт-Петербурге. В богато украшенном восточном костюме с короткими рукавами, юбке из желтого муара и высоком, изощренной формы головном уборе, Нижинский производил незабываемое впечатление. Несмотря на это, Дягилев признал неудачей «Синего бога», так же как и балет «Тамара» (впервые показан 20 мая 1912 г.), в котором первые роли исполняли Карса-вина и Больм. «Тамара», по мнению Григорьева, «оказалась далека от ожидаемого» Дягилевым эффекта, и разочаровал импресарио, в первую очередь, Фокин, несмотря на то, что «Бакст, со своей стороны, рассчитывал на успех».[121] Одним словом, «Тамара» не имела того сенсационного успеха, что «Шахерезада» в 1910 году.
Третьей премьерой сезона в Париже был «Послеполуденный отдых фавна». С приближением первого представления неуверенность и напряженность возрастали. Бенуа сомневался, как и Светлов. «Основная часть труппы была настроена против первого хореографического опыта Нижинского» (Бронислава). А Фокина сердило то, что балет Нижинского покажут раньше его «Дафниса и Хлои», назначенного на 8 июня. Все преполагало катастрофу.
В среду, 29 мая 1912 года, в театре «Шатле» собрался весь высший свет Парижа. В программке подчеркивалось, что либретто балета «Послеполуденный отдых фавна» основывается не на одноименной эклоге Малларме, а на короткой преамбуле к ней. Вот эти строки:
Фавн дремлет;
Нимфы обманывают его;
В забытом ими шарфе он находит
удовлетворение своей мечты.
После того как занавес опустился, пораженные зрители некоторое время безмолвствовали. Потом одни принялись бурно аплодировать, а другие – свистеть. Скоро зрительный зал погрузился в хаос, шум было невозможно выносить. Публика разделилась. Дягилев велел артистам еще раз станцевать весь балет. К концу второго показа публику охватил восторг, «Фавн» был принят с воодушевлением. Огюст Роден, который смотрел также генеральную репетицию, в своей ложе стоя аплодировал Нижинскому. В антракте он даже пришел за кулисы, желая поздравить танцовщика и начинающего хореографа. На следующее утро музыкальные критики почти единодушно хвалили балет. Однако среди дружного одобрительного хора громом прозвучал осуждающий голос Гастона Кальмета, редактора и владельца «Фигаро». Он заменил уже отданную в набор статью Робера Брюсселя[122] собственным текстом под названием «Ложный шаг», в котором осудил «Фавна». К нему я вернусь позже. А сейчас достаточно сказать, что Роден подписался под появившейся в газете «Матэн» на месте передовицы хвалебной статьей «Возрождение танца» (была написана Роже Марксом). После этого в прессе началась долгая дискуссия между сторонниками Кальмета и Родена. «Многие французские знаменитости примкнули к одному или другому лагерю» (Бронислава). Дягилев был на седьмом небе от счастья: «Фавн» войдет в историю театра. Все хотели посмотреть балет, приобретший скандальную известность. А Нижинского по-настоящему тронула похвала Родена. Он отправился в отель «Бирон», желая поблагодарить скульптора. Тот сначала не узнал танцовщика в обычном костюме, но, признав ошибку, предложил тому позировать. Нижинский согласился, но попросил отложить на время осуществление этой идеи.
Между тем шумиха вокруг творения Нижинского совсем не нравилась Фокину. По сравнению с «Фавном» его балет «Дафнис и Хлоя» выглядел слишком традиционно: соперничество двух пастухов из-за пастушки, гармоничный танец, стадо настоящих барашков и нападение пиратов, – к тому же Дягилев им не особо интересовался. Сделав ставку на балет «Послеполуденный отдых фавна», он после его премьеры был полностью поглощен развернувшейся вокруг спектакля полемикой. Так что «Дафнис и Хлоя» был показан в Париже только дважды в 1912-м и трижды в следующем году. Как заметил Григорьев, ”Дафнис и Хлоя” оказался несчастливым балетом. Ему не нашлось места в нашем репертуаре».[123] Уязвленный вдвойне, Фокин покинул Русский балет со скандалом, назвав Дягилева «гнусным педерастом». Хотя Григорьев говорит, что Фокин вел себя более сдержанно:
Фокин понимал, что открыл новую страницу в истории танца своей реформой классической школы. Он был убежден, что его творческий потенциал еще далеко не исчерпан. Но Дягилев определенно считал, что Фокину больше нечего сказать, и искал, кем бы его заменить. Было также очевидно, что его выбор пал на Нижинского, хотя ни один из нас с Фокиным не считал, что он годится для этого. (…) Но когда, наконец, Фокин все ясно осознал, у них с Дягилевым состоялся долгий и откровенный разговор, после которого он решил покинуть компанию по истечении контракта в июне 1912 года. Дягилев принял его решение довольно равнодушно. Но это мало меня удивляет, потому что я уже давно понял, что он ценил своих коллег, только сообразуясь с собственными представлениями о том, насколько новым и неожиданным будет их творчество.[124]
Григорьев, то ли из-за долгой дружбы с Фокиным, то ли просто потому, что прошло достаточно времени, не отдает себе отчета в том, какие страсти тогда бушевали. Фокин не был тем человеком, который ведет «долгие и откровенные разговоры», скорее он был способен лишь на короткие и яростные споры. Стравинский пишет: «Фокин был самым неприятным человеком, с которым я когда-либо работал».[125] Тем не менее слова режиссера довольно интересны: они доказывают, что Нижинский в то время уже почти полностью вытеснил Фокина.
Но вот уже труппа Дягилева пересекла Ла-Манш (11 июня 1912 г.). Нижинского с нетерпением ждали в «Ковент-Гарден», и, как всегда, он оправдал все ожидания. В Англии он познакомился с леди От-толин Моррел. Впоследствии она вспоминала:
Он был очень напряженным и нервным, и его опекун и одновременно тюремщик Дягилев не позволял ему выходить в свет, поскольку это утомляло и расстраивало его. Я принадлежала к небольшому числу людей, которых ему позволялось навещать, потому что в моем доме ничто не могло нарушить его спокойствия, и он встречал здесь только художников. «Он похож
