— Но… Это же беззаконие! Как же так? Ведь есть же суд присяжных, адвокат, есть же полицейское управление, — оказался совершенно не готов к такому повороту событий Бельгинский. — Я все равно ничего вам не скажу, отпустите меня, я требую сдать меня в полицию!
— Яшенька, а те двое, Петр Сергеевич, мой кучер, и Виталий, мой дворецкий, их-то какой суд приговорил? И какой, интересно, адвокат приговорил случайного прохожего к ампутации руки, а десятилетнего пацана к дырке в легких? Нет уж. Адвокат, присяжные и прочая законная мутота — это для честных уголовников, что грабят и убивают, не прикрываясь высокими идеалами. А вам, господам социалистам, взявшимся решать, кому жить, а кому умирать, исходя из классового подхода, такая роскошь отныне недоступна. А то знаю я вашего брата — плюнете на портрет царя в зале суда, и дадут вам двенадцать идиотов присяжных за двух покойников лет пять каторги. Просто потому, что и самим плюнуть иногда охота, а смелости не хватает. Ну и модно это нынче, плеваться куда попало. Из пяти лет вы отсидите в Сибири года три от силы, при хорошем питании и в теплой компании вам подобных политических. Кстати — после того как Николай, с моей, кстати, подачи, объявил полную свободу слова, термин «политический заключенный» потерял всякий смысл. Если кто-то что-то эдакое сказал — только за это его уже не посадят. Ну а уж если кого ограбил или убил-то тут мотив и вовсе не важен. А вас я уже приговорил, вопрос только, как именно приговор будет приведен в исполнение, сразу, быстро и без мучений, или по-другому, как вы того заслуживаете. Так или иначе, поверьте, вы мне расскажете все, что мне интересно. Ну и науке заодно послужите, мне как раз надо пару экспериментов поставить по воздействию новых антибиотиков на человека. Не рисковать же жизнями нормальных людей, правда?
— Анти био… Это вы тут еще и яды разрабатываете, народ травить? — блеснул знанием основ латыни побледневший Яков и попробовал пробудить сознательность в тащивших его вверх по лестнице братьях по классу — солдате и матросе: — Товарищи! Не слушайте царского сатрапа, что задумал отравить борца за свободу трудового народа, не нарушайте законов государства Российского, немедленно сдайте меня в полицию! Не потворствуйте произво…
Его яркая тирада была на полуслове прервана ударом под дых. Матрос первой статьи Никита Оченьков наотмашь влепил разговорившемуся агитатору и стал в ответ резать ему свою, матросскую правду-матку. Он принял за чистую монету слова Вадика о том, что Яшу так и так пристрелят, и теперь не стеснялся в средствах выражения мысли, чем удачно подыграл доктору.
— Какой я тебе товарищ, гнида сисялисская? Ты что, тоже с япошками воевал? Это где же, интересно? Мои товарищи сейчас или на «Варяге» в море ходят, или в окопах сидят в Порт-Артуре, но тя я ни там ни там не видел, падла. Ты только в прохожих бонбы швырять смел, как я погляжу, вот теперь перед товарищем доктуром и держи ответ. Ты же его подзорвать хотел, не полицию? Вот теперь перед ним и кайся!
— Товарищ Оченьков! Полегче с этим, сначала он нам должен все рассказать, не убей его раньше времени, — вмешался Вадик, искоса поглядывая на вконец погрустневшего Яшу, — а насчет «ядов народ травить» — вы снова правы с точностью до наоборот. Малая доза нужного яда, данная больному жестоким, но умным доктором — это то, что его обычно спасает. Вот уж только не думал, что мне придется вытравливать заразу во всероссийском масштабе… Понимаете, Яков, я ЗНАЮ, чем кончатся ваши социальные эксперименты, если вы преуспеете. Вы вроде в гимназии учились, должны знать историю французской революции? Так вот, вы, коль преуспеете, прольете в России такие реки крови… В общем, после вас галльская заварушка покажется чем-то вроде пикничка на обочине или легкой разминки. Страна-то у нас побольше будет… Пока к власти не придет поколение революционеров-управленцев, а для этого ему придется вырезать поколение революционеров-романтиков, то есть ВАС, милейший, вся страна покраснеет от крови. И не один раз, далеко не один… Господи, как хочется найти менее кровавый способ прийти к тому же результату!!! Ладно, это лирика, вас уже к стулу примотали, итак — начнем. Вопросы вы слышали, игла под ногти на спиртовке уже калится, начинайте рассказывать, я вас умоляю.
Вадик выбрал из стопки шприцов наиболее брутально выглядящий и положил его десятисантиметровую иглу острием в пламя спиртовки, на которой медленно дистиллировался раствор красителя. Затем он накинул черный кожаный фартук, хранившийся в лаборатории на случай работы с кипящими растворами, и повернулся к побледневшим от его зловещих приготовлений Оченькову и солдату.
— Идите, товарищи. За свои необходимые злодеяния я сам перед богом и людьми отвечу, вы тут ни при чем. Сейчас я — скальпель, отделяющий гнилую, гангренозную прогнившую плоть от здорового организма России! — замогильным голосом произнес Вадик. — Сюда никого не впускать, даже государя императора, паче чаянья тот появится.
Его позапозапозапрошлая подружка, из-за которой он на 2 месяца затусился в готской тусовке, сейчас могла бы им гордиться. Впрочем, Вадик и правда был на грани того, чтобы засадить идиоту-террористу пару иголок под ногти. А потом и правда, в припадке гуманности, обработать раны не доведенным до применения, смертельно опасным стрептоцидом. А лучше всего актер играет ту роль, в которую он сам верит и которая соответствует его внутреннему настрою. К счастью, до иголок не дошло — Яша оказался не «профессиональным боевиком», а профессиональным агитатором. Ну, если честно — почти не дошло, клиент раскололся при первом касании его плоти раскаленным металлом, когда и самого Вадика уже почти стошнило. К счастью для них обоих, Яша принял гримасу сдерживаемой рвоты на его лице за «оргазм палача-садиста» и запел. Он напросился на это задание, чтобы лично свести счеты с сорвавшим его полугодовую работу в порту докторишкой, как только руководство ячейки приняло решение о его ликвидации. Это и объясняло некую топорность работы, обычно не свойственную боевым организациям партии СР.
Спустя полчаса Вадик уже знал все интересующие его подробности, включая адрес явочной квартиры и фамилии руководителей ячейки. Единственное, чего он по-прежнему не знал, это ОТКУДА поступил заказ на его ликвидацию. Но — этого не знал и сам Бельгинский, сейчас скорчившийся в кресле, с лужей под ним (гуманность Вадика не распространялась на то, чтобы отводить свежего убийцу в туалет), с ужасом взирая на спокойно курящего сигару и рассуждающего Вадика, ожидая выстрела в голову или укола в вену.
Светская беседа, отягощенная пытками, была прервана острожным стуком в дверь.
— Ну я же русским матерным языком сказал — никого не впускать! Даже государя императора! Если кто из полиции — посылайте их к главному полицмейстеру, — раздраженно вскинулся Вадик, на самом деле обрадованный тем, что его прервали.
Первоначальный запал был весь растрачен на «беседу» с Яковом, и пристрелить его сейчас рука просто не поднималась, но и отпускать его было нельзя, а передавать дело законным властям пока преждевременно.
— А про меня почему не проинструктировал, опять забыл, горе мое? — раздался взволнованный женский голос.
— Душа моя, прости, но сюда тебе нельзя. Подожди меня в зале минут пятнадцать, пожалуйста…
