стал вождем, тем более рыцарем, он стал всего лишь джентльменом.
Опубликованный в 1856 году на пике популярности индустриального романа «Джон Галифакс, джентльмен» Дины Крейк [Мьюлок] открывается сценой, в которой квакер и владелец кожевенной мануфактуры Флетчер спасает четырнадцатилетнего Галифакса от голода, предложив ему работу. Галифакс, не переставая испытывать чувство глубокой благодарности своему благодетелю, во время голода 1800 года вступается за него в столкновении с городскими рабочими, которые узнали, что у Флетчера полно пшеницы, и взяли его дом в осаду. Поскольку Флетчер – квакер и отказывается вызывать армию, вперед выходит Галифакс, немедленно указывая толпе на то, что «сжечь дом джентльмена – это виселица»[249]; затем заставляет их «услышать щелчок своего пистолета»[250] (из которого позднее стреляет в воздух[251]). В этот момент Галифакс – всего лишь счетовод, но он уже говорит как настоящий капиталист: «Это его пшеница, не ваша. Разве не может человек поступать со своим добром, как захочет?»[252] Вот и все.
Вернемся назад на несколько десятилетий. Когда смотришь на «действия толпы в XVIII веке», пишет Э. П. Томпсон, становится ясно, что идея, «что цены во времена дороговизны должны регулироваться», была не только «глубоким убеждением мужчин и женщин из толпы», но также «поддерживалась общественным консенсусом»[253]. Но последние бунты столетия, включая упомянутый в «Галифаксе»,
выводят нас на иную историческую территорию. Формы действия, которые мы изучали, зависели от особого сочетания социальных отношений, специфического равновесия между патерналистской властью и толпой. Это равновесие нарушилось во время войн по двум причинам. Во-первых, обостренные антиякобинские настроения у дворянства вызывали страх перед любой формой народной самоорганизации. Во-вторых, репрессии легитимировали в умах центральной и многих местных властей триумф новой идеологии политической экономии[254].
Триумф политической экономии: это его пшеница, не ваша. Но Галифакс на этом не останавливается. Санкционировав абсолютные права частной собственности угрозой физического насилия, он переключается затем в совершенно иной регистр; когда бунт стих, он открывает кухню Флетчера для голодных рабочих (хотя и отказывается налить им пива); позднее он приютил ткачей, изгнанных из их жилищ домовладельцем лордом Лаксмором, и продолжил выплачивать им полное жалование, несмотря на экономический спад (хотя на опасный призыв «Долой машины!» в ответ тут же «сверкнули глаза хозяина»[255]). То, что в конце хлебного бунта успокоенные рабочие кричат «Ура Абелю Флетчеру! Ура квакерам!»[256], – это, конечно, нелепость; но это гиперболический ответ на вполне разумный вопрос, учитывая противоречивую природу индустриального общества: что должны делать промышленники, чтобы гарантировать себе одобрение рабочих?
Ответ Галифакса ясен. «Если бы вы пошли к Флетчеру и сказали: „Хозяин, настали тяжелые времена, мы не можем прожить на наше жалование“, он мог бы <…> дать вам еду, которую вы попытались украсть»[257], – говорит он во время хлебного бунта; и позднее говорит кучке безработных: «Почему бы не прийти в мой дом и честно не попросить ужин и полкроны?»[258] Придите к Флетчеру, придите в мой дом: сколь показательное выражение. Рабочий как нищий – стучит в двери особняков и клянчит даже не работу, а еду и милостыню. Но именно в эти моменты Галифакс обладает максимальным контролем над своими рабочими, максимальной «гегемонией», если хотите. «Предположим, я дал вам что-то поесть, – говорит он в ключевой момент. – После этого вы меня послушаете?»[259]; а затем «с улыбкой оглянувшись вокруг»: «Ну что, дорогие мои, было ли вам достаточно еды?» «О да!» – закричали все. А один добавил: «Слава Господу!»[260].
Как промышленник может обеспечить себе одобрение со стороны рабочих? Ответ романа, укладывающийся в идею Болтански и Кьяпелло об «уже-наличном», объясняет авторитет Галифакса среди рабочих тем, что он обратился к докапиталистическим ценностям, а именно к «патриархальной концепции отношений слуги – господина», которой капитализм XIX века «дал новую жизнь в качестве самой доступной и удобной идеологической опоры для неравного договора о наемном труде»[261]. Слуга и господин: так начинается превращение одностороннего буржуа в джентльмена-гегемона. Патернализм господина, обещающего полностью позаботиться о жизни рабочих – «Ну что, дорогие мои, хватило ли вам еды?» – в обмен на их добродушную покорность. Но здесь есть отличие от патернализма «моральной экономики» Томпсона: последняя была общей для значительной части правящего класса и в редких случаях даже закрепилась в официальных документах; находясь в упадке, она все-таки была формой публичной политики. Патернализм у Крейк – это, в свою очередь, чисто этический выбор (что подтверждается повсеместным упоминанием «добра» в отзывах современников на роман). Галифакс ведет себя так, потому что он джентльмен, христианин, протестант. Это важный, но одновременно и проблематичный выбор со стороны Крейк. Важный, потому что, открыто накладывая христианскую этику на фигуру промышленника, «Галифакс» вводит в мозаику викторианской культуры ключевую составляющую, которую мы еще встретим в этой главе. Однако чем более добропорядочное поведение у Галифакса, тем менее типичным представителем правящего класса он становится; что, впрочем, доказывают его многочисленные столкновения с другими представителями высших классов. Если этике суждено стать частью социальной гегемонии, потребуется более гибкое решение, чем то, которое олицетворяет этот безупречный герой. И поэтому в те же годы, что и «Галифакс», другой индустриальный роман переключит внимание с моральной чистоты героев на специфический характер их отношений.
5. Ключевые слова V: «влияние»
Нет такого другого города в мире, – пишет Кэнон Паркинсон в «Настоящем положении трудящихся бедняков в Манчестере»,
где бы было столь велико расстояние между бедными и богатыми или где барьеры между ними были бы столь трудно преодолимыми. Разделение на разные классы и вытекающее отсюда игнорирование привычек и положения друг друга в этом месте приобрело гораздо более завершенную форму, чем в любой из других старых стран Европы или в сельскохозяйственных районах нашего королевства. Между владельцем хлопкопрядильной фабрики и его работниками личного общения куда меньше <…> чем между герцогом Веллингтоном и самым скромным работником в его поместье[262].
Личное общение. «Даже самый гордый и независимый человек, – говорит героиня „Севера и юга“ Маргарет Хейл владельцу мануфактуры Торнтону, – зависит от тех, кто его окружает, в том, что касается неуловимого влияния на его характер»[263]. В своем исследовании этого романа Кэтрин Галлахэр выбрала именно этот отрывок, чтобы поразмышлять о «влиянии» как символическом центре, вокруг которого строится книга[264]. Интересное слово influence [влияние]: родом из астрологии, где оно используется для обозначения власти звезд над человеческими событиями, в конце XVIII века оно приобретает более общее значение «способности производить эффекты
