— А меня разве зовут не бароном де Канолем?
— Да, однако при дворе знают не только его имя, но и его лицо. Господин де Каноль часто бывал при дворе.
— Ну, согласен, вот это замечание дельное. С тех пор как мы толкуем, в первый раз вы правы, и видите, я тотчас соглашаюсь с вами.
— Притом же вы найдете там ваших политических врагов, — прибавила Нанон. — Да, может быть, и ваше лицо там столько же известно, сколько и лицо господина де Каноля, только с совсем иным отношением к нему.
— О, это бы ничего не значило, если бы поручение, как уверял герцог, действительно имело целью великую услугу Франции. Поручение избавило бы посланного от бед. Такая важная служба влечет за собой помилование, и прощение за прошлые грехи есть всегда главное при каждом изменении политики. Итак, поверьте мне, дорогая сестра, не вы можете диктовать мне условия, а я вам.
— И чего же вы хотите?
— Во-первых, как я вам уже говорил, главная статья всякого трактата — амнистия.
— А еще?
— Уплата по счетам.
— Так я вам еще должна?
— Вы должны мне сто пистолей, которые я просил у вас и в которых вы изволили отказать мне так бесчеловечно.
— Вот вам двести.
— Бесподобно! Теперь я узнаю вас, Нанон.
— Но с условием.
— Каким?
— Вы исправите зло, которое совершили.
— Совершенно справедливо. Что же я должен сделать?
— Сейчас же садитесь на коня, отправляйтесь по парижской дороге и скачите без отдыха, пока не догоните господина де Каноля.
— И тогда я расстанусь с баронским титулом?
— Вы возвратите его хозяину.
— А что сказать ему?
— Отдайте ему вот этот приказ и убедитесь, что он поехал в Париж.
— И это все?
— Конечно.
— Он должен знать, кто я?
— Напротив, очень нужно, чтобы он этого не знал.
— Ах, Нанон, неужели вы стыдитесь вашего брата?
Нанон не ответила. Она задумалась.
— Но, — сказала она через несколько минут, — каким образом я могу убедиться, что вы исполните мое поручение в точности? Если бы вы считали что-нибудь святым, так я попросила бы клятвы.
— Сделайте лучше.
— Что же?
— Обещайте мне сто пистолей после того, как я исполню ваше поручение.
Нанон пожала плечами.
— Согласна, — сказала она.
— Посмотрите, — отвечал Ковиньяк. — Я не требую с вас никакой клятвы, довольствуясь одним вашим словом. Итак, вы отдадите сто пистолей тому, кто доставит вам расписку Каноля, разумеется, от моего имени?
— Хорошо, но вы говорите о третьем лице: а вы, случайно, не думаете сами вернуться?
— Как знать? Важные дела призывают меня в окрестности Парижа.
Нанон не могла скрыть проявления радости, которое вырвалось у нее невольно.
— А вот это не совсем любезно, — сказал Ковиньяк, засмеявшись. — Но мне все равно, дорогая сестра. Итак, вы не держите на меня никакого зла?
— Никакого. Но скорее на коня!
— Немедленно. Только позвольте стакан вина на дорогу.
Ковиньяк вылил в свой стакан остатки шамбертена, выпил, чрезвычайно почтительно поклонился сестре, вышел, вскочил на лошадь и через минуту исчез в облаке пыли.
X
Луна выходила из-за горизонта, когда виконт в сопровождении верного Помпея выехал из гостиницы метра Бискарро и пустился вскачь по дороге в Париж.
Около четверти часа виконт предавался своим мыслям. За это время они проехали почти полтора льё. Наконец юноша повернулся к слуге, который следовал шагах в трех сзади своего господина.
— Помпей, — сказал он, — не попала ли к тебе как-нибудь моя перчатка с правой руки?
— Кажется, нет, господин виконт.
— Что ты делаешь там с багажом?
— Смотрю, крепко ли он привязан, и затягиваю ремни, чтобы золото не звенело. Звон золота не доводит до добра, сударь, и приводит к неприятным знакомствам, особенно ночью.
— Ты прекрасно делаешь, Помпей, — сказал виконт, — я радуюсь, видя твое старание и осторожность.
— Это естественные качества старого солдата, господин виконт, и они очень хорошо сочетаются с храбростью. Однако отвага не должна быть безрассудной, поэтому я, признаюсь, очень жалею, что господин Ришон не мог проводить нас: ведь трудно уберечь двадцать тысяч ливров, особенно в наше бурное время.
— Ты говоришь очень благоразумно, Помпей, — отвечал виконт, — и я совершенно с тобой согласен.
— Осмелюсь даже прибавить, — продолжал Помпей, видя, что виконт поощряет его трусость, — осмелюсь прибавить, что неблагоразумно поступать так, как мы. Позвольте мне подъехать к вам и осмотреть мой мушкетон.
— Ну, Помпей?..
— Замок в порядке, и, кто осмелится остановить нас, тому будет плохо. Ого, что там такое?
— Где?
— Да перед нами, шагах в ста, тут, направо…
— Что-то белое.
— Ого, — сказал Помпей, — что-то белое! Верно, перевязь! Мне очень хочется свернуть налево, за забор; если пользоваться военным термином, это называется — занять укрепленную позицию. Укрепимся там, господин виконт?
— Если это перевязи, Помпей, то их носят только королевские солдаты, а они не грабят проезжих.
— Извините, господин виконт, вы очень ошибаетесь: везде рассказывают о мерзавцах, которые прикрываются мундиром его величества и совершают множество преступлений. Недавно в Бордо четвертовали двух шеволежеров, которые… Мне кажется, я узнаю их мундир…
— Помилуй, у шеволежеров мундир синий, а мы видим что-то белое.
— Точно так, но часто они надевают белые блузы сверх мундира; так сделали и разбойники, четвертованные в Бордо… Вот эти что-то сильно размахивают руками и грозят… Такая уж у них тактика, господин виконт: они становятся на большой дороге и издали, с карабином в руках, принуждают несчастного путешественника бросить им кошелек.
— Но, добрый мой Помпей, — возразил виконт, который сохранял еще присутствие духа, хотя порядочно испугался, — если они грозят издалека карабином, так и ты погрози им.
— Да, но они не видят меня, — отвечал Помпей, — стало быть, моя угроза бесполезна.
— Но если они тебя не видят, так не могут и грозить тебе, так мне кажется.
— Вы ровно ничего не понимаете в военном деле, — сказал Помпей с заметной досадой. — Вот здесь будет со мной то же самое, что случилось при Корби.
