Фредерик уполномочен Богом исполнить роковой приговор, который, по-видимому, был произнесен над ее семейством. С любовью и тревогой взглянула она на Матильду, и тихая слеза скатилась по ее щеке; но, собравшись с духом, она сказала:
— Продолжайте, маркиз! Господь ничего не совершает напрасно: смертные должны принимать его повеления со смирением и покорностью. Мы можем только молиться о том, чтобы он отвратил от нас свой гнев, или склоняться пред изъявлениями его воли. Повторите же этот приговор, маркиз: мы внимаем вам, готовые ко всему.
Фредерик огорчился, что зашел так далеко. Достойное поведение и кроткая стойкость Ипполиты внушили ему глубокое уважение к ней, а та нежная взаимная любовь, что, не нуждаясь в словах, отчетливо проявлялась во взглядах, которые бросали друг на друга мать и дочь, растрогала его почти до слез. Однако опасаясь, что его отказ выполнить просьбу Ипполиты вызовет у них еще бо`льшую тревогу, он тихим, прерывающимся голосом повторил следующие строки:
Где шлем лежит, сему мечу под стать,
Там дочь твоя обречена страдать.
Альфонсо кровь одна ее спасет,
И князя тень покой тогда найдет.
— Но что же обидного для присутствующих здесь дам заключено в этих строках? — порывисто спросил Теодор. — Зачем было волновать их столь таинственной щепетильностью, для которой нет никаких оснований?
— Ваши слова звучат резко, молодой человек, — сказал маркиз, — и если судьба однажды была благосклонна к вам…
— Высокочтимый отец мой, — вмешалась Изабелла, недовольная горячностью Теодора, порожденной, как она догадывалась, его чувствами к Матильде, — не теряйте ясности духа из-за невоздержанности крестьянского сына: он забылся, не проявив к вам должной почтительности; но он еще не привык…
Ипполита, встревоженная внезапно возникшим препирательством, укорила Теодора за его дерзость, но с видом, выражавшим признательность за его пылкое заступничество; и, меняя предмет разговора, спросила Фредерика, где он оставил ее супруга. Фредерик собирался ответить, но тут снаружи послышался шум; дамы и Теодор поднялись со своих мест, желая узнать, в чем дело, однако они не успели выйти, как в покои вступили Манфред и Джером с сопровождающими их людьми, уже осведомленные по слухам о происшедшем. Манфред поспешно приблизился к ложу Фредерика, намереваясь выразить ему свое соболезнование и расспросить подробнее о поединке, но, внезапно охваченный беспредельным изумлением и ужасом, вскричал:
— О, кто ты такой? Кто ты, страшный призрак? Неужели настал мой роковой час?
— Мой дорогой супруг! — вскричала Ипполита, обвивая его руками. — Что вы увидели? Что приковало к себе ваш взор?
— Как! — задыхаясь, воскликнул Манфред. — Ты ничего не видишь, Ипполита? Значит, это жуткое видение явлено мне одному, мне, который не мог…
— Ради всего святого, супруг мой! — взмолилась Ипполита. — Соберитесь с духом, не теряйте рассудка… Здесь никого нет, кроме нас, ваших друзей.
— Как! Разве это не Альфонсо? — вскричал Манфред. — Разве ты не видишь его? Неужели это только бред, порожденный моим мозгом?
— Супруг мой! — воскликнула Ипполита. — Ведь это — Теодор, тот самый юноша, что имел несчастье…
— Теодор… — угрюмо повторил Манфред и, ударив себя по лбу, добавил: — Теодор он или призрак, но он нарушил покой моей души. Однако — почему он здесь? И почему на нем доспехи?
— Видимо, он отправлялся на поиски Изабеллы, — ответила Ипполита.
— Изабеллы! — воскликнул Манфред, снова впадая в ярость. — Да, да, в этом можно не сомневаться. Но кто помог ему освободиться из заточения, в котором я велел держать его? Изабелла или этот лицемерный старый монах?
— А разве можно считать преступником отца, — сказал Теодор, — если он стремится освободить свое дитя?
Джером очень удивился тому, что сын таким образом возлагает вину на него, и просто не знал, что и думать. Он не мог понять, как удалось Теодору бежать, как раздобыл он доспехи и оружие и встретился с Фредериком. Однако он не осмеливался задавать вопросы, которые могли бы вновь воспламенить гнев Манфреда против Теодора. Молчание Джерома убедило Манфреда, что именно он устроил побег своего сына.
— Так-то ты, неблагодарный старик, — сказал князь, — отплачиваешь мне и Ипполите за нашу щедрость? Тебе мало, что ты идешь наперекор самым заветным желаниям моего сердца: ты вдобавок вооружаешь своего пащенка и приводишь его в мой замок, чтобы он здесь оскорблял меня!
— Господин, — сказал Теодор, — вы несправедливы к моему отцу: ни он, ни я не способны злоумышлять против вашего спокойствия. Будете ли вы считать меня дерзким оскорбителем, если я сам предамся в руки вашей светлости? — добавил он, почтительно кладя свой меч к ногам Манфреда. — Вот грудь моя: пронзите ее, господин, если вы подозреваете, что в ней могут гнездиться изменнические чувства. Душа моя не ведает побуждений, несовместимых с уважением к вам и вашим близким.
Достойная учтивость и пылкость, с которыми были произнесены эти слова, расположили всех присутствующих в пользу Теодора. Сам Манфред был тронут, но, все еще находясь под впечатлением сходства юноши с Альфонсо, он продолжал испытывать тайный ужас, подавлявший в нем восхищение.
— Встань! — сказал он. — Сейчас я не собираюсь казнить тебя. Расскажи-ка мне лучше свою историю и объясни, как оказался ты связан с этим старым предателем.
— Ваша светлость! — горячо начал Джером. — Он…
— Замолчи, обманщик! — оборвал его Манфред. — Я не желаю, чтобы он говорил с чужого голоса.
— Мне не нужна ничья помощь, ваша светлость, — сказал Теодор. — История моя очень коротка: пяти лет от роду я был отправлен в Алжир вместе с моей матерью, захваченной корсарами у побережья Сицилии. Она умерла от горя меньше чем год спустя…
Слезы хлынули из глаз Джерома; буря всколыхнувшихся в нем чувств отразилась на его лице.
— Перед смертью, — продолжал Теодор, — она привязала мне на руку под одеждой записку, из которой мне стало известно, что я сын графа Фальконары…
— Это чистая правда, — подтвердил Джером, — я — несчастный отец этого юноши…
— Еще раз приказываю тебе молчать, — сказал Манфред. — Продолжай, молодой человек.
— Я оставался в рабстве до прошлого года, когда, сопровождая своего хозяина в одном из его морских набегов, был освобожден христианским судном, одолевшим в бою пирата; я открылся капитану, и он великодушно доставил меня в Сицилию, но — увы! — вместо того, чтобы найти там отца, я узнал, что принадлежавшее ему имение, которое было расположено на побережье, во время его отсутствия было разорено морским разбойником, продавшим в рабство меня и мою мать, замок сожжен дотла, а сам отец по возвращении продал остатки имущества и постригся в монахи где-то в Неаполитанском королевстве, но где именно — никто не мог мне сказать. Одинокий, обездоленный, почти утративший надежду на то, что отец когда-нибудь сможет прижать меня к своему сердцу,
