что Рождество часто было для меня временем печали, а не временем радости.
В те рождественские дни во мне погасло священное пламя, свет, который был во мне.
Я научился распознавать христианство в его верующих. Я познакомился с христианами, которые вели себя по отношению ко мне не более по-христиански, чем евреи, турки и язычники.
К счастью, Министерство культуры и народного просвещения, в которое я обратился, оказалось более разумным и гуманным, чем руководство семинарии.
Я получил разрешение продолжить прерванное обучение в семинарии в Плауэне. Я проучился там в первом классе год.
Итак, во втором классе и после окончания первого класса я сдал экзамен на учителя, после чего получил свою первую работу в Глаухау, но вскоре переехал в Альтхемниц, в фабричную школу, ученики которой состояли исключительно из весьма взрослых фабричных рабочих.
Здесь и начинаются мои признания. Делаю их, не раздумывая, в соответствии с правдой, как будто имею дело не с собой, а с другим человеком, мне незнакомым.
Я возвращаюсь к бедности своих родителей.
На экзамен требовались фраки с фалдами, что было дорого по нашим меркам. Вдобавок, поскольку я больше не мог выглядеть как ученики, у меня оставались средства для стирки и других необходимых вещей. Мои родители не могли это оплачивать; я должен был принять это во внимание, пришлось взять в долг, чтобы постепенно расплачиваться из зарплаты. Важно было быть экономным и беречь каждую копейку! Я максимально ограничился и отказался от любых расходов, которые не являлись абсолютно необходимыми.
У меня даже не было часов, практически незаменимых для учителя, который должен следить по времени за графиком уроков.
Владелец фабрики, школу которого мне доверили, по контракту устроил меня на квартире. Он облегчил себе задачу. У одного из его бухгалтеров тоже было бесплатное жилье — комната и спальня. До сих пор он владел обоими в одиночку, теперь я поселился там у него; он должен был делиться со мной. Таким образом, он потерял независимость и комфорт; я смущал его в каждом закоулке и углу, вот как это работало. Я понимаю, что меня не особенно приветствовали, и что эта идея сама подсказала ему способ избавиться от такого беспокойства. К тому же я с ним не очень ладил. Я старался угодить ему как можно больше и, поскольку я видел, что он этого желает, относился к нему как к настоящему хозяину помещения. Это заставляло его вести себя контр-дружелюбно. Возможность проявить это случилась очень скоро.
Его родители подарили ему новые карманные часы. Его старые, в которых он больше не нуждался, висели на гвозде на стене. Их стоимость не превышала двадцати марок. Он предложил мне их купить, потому что у меня не было своих часов, но я отказался, потому что если я когда-нибудь куплю часы, то лучше новые. Конечно, это все еще оставалось спорным, потому что я должен был прежде выплатить свои долги.
Поэтому он сам предложил мне брать с собой его старые часы, когда я пойду в школу, так как я обязан быть пунктуальным. Я согласился и был ему за это благодарен.
Вначале, как только я возвращался из школы, сразу вешал часы на место. Иногда делал это позже; порой я держал их в кармане по несколько часов, замечая, что они не принадлежали мне, что не казалось недобросовестным, а скорее забавным. Наконец, я даже брал их с собой на день и вешал на место только вечером после возвращения домой.
Между нами не было по-настоящему дружеского или даже сердечного общения. Он терпел меня по необходимости и временами ясно давал мне понять, что ему не нравится делить со мной квартиру.
Затем наступило Рождество.
Сообщив ему, что проведу каникулы с родителями, я попрощался с ним, потому что хотел уехать сразу после школы, не возвращаясь снова на квартиру.
Когда последний урок закончился, я поехал в Эрнстталь, всего час поездом, так что не очень далеко.
Оставив у себя часы, я не подумал об этом в праздничной радости. Когда я их заметил, то не стал волноваться из-за того, что они у меня в кармане. Я не имел ни малейшего плохого намерения.
Тот вечер с родителями был таким счастливым. Я не ходил в школу, у меня было жилье, я получал зарплату.
Это было началом подъема. Завтра был бы сочельник. Сегодня мы начали готовить рождественские подарки.
Я говорил о своем будущем, о моих идеалах, которые для меня предстояли все в ярчайшем рождественском сиянии.
Отец грезил этим.
Мать была тихо счастлива.
Старые, верные глаза бабушки сияли.
Когда мы, наконец, пошли отдыхать, я долго лежал без сна в постели и размышлял.
Впервые я действительно осознавал свою внутреннюю неопределенность.
Я видел словно бы зияющие бездны позади меня, но ни одной перед собой в будущем, хотя мой путь казался трудным и тяжелым, но совершенно свободным: стать писателем.
Стремись к великим делам, но прозревай великое заранее! Постепенно выбрось, освободись от всех внутренних ошибок, которые были результатом неправильного воспитания, чтобы освободилось место для чего-то нового, лучшего, более правильного, благородного!
Размышляя об этом, я уснул, а когда проснулся, утро почти уже прошло, и мне пришлось пойти на рождественский рынок Хоэнштайна, чтобы сделать небольшие покупки для сестер.
Там я встретил жандарма, который спросил меня, не я ли учитель Май.
Когда я подтвердил, он потребовал пройти с ним в ратушу, в полицию для беседы.
Я пошел, совершенно ничего не понимая.
Сначала меня проводили в гостиную, а не в офис. Там сидела женщина и шила. Чья жена, прошу разрешения об этом промолчать. Она была хорошей подругой моей матери, ее одноклассницей и смотрела на меня испуганными глазами.
Полицейский приказал мне сесть и ненадолго вышел, чтобы доложить.
Женщина поспешно спросила меня:
«Вы арестованы! Вы это знаете?»
«Нет», — ответил я, до смерти напуганный, — «Почему?»
«Говорят, вы украли карманные часы у своего товарища по аренде! Если они найдут их у вас, вас посадят в тюрьму и уволят с должности учителя!»
Мои глаза ослепило вспышкой. Я чувствовал себя так, словно меня ударили дубинкой по голове. Я подумал о прошлой ночи, о своих мыслях перед сном, а теперь внезапно увольнение и тюрьма!
«Но не украл, а одолжил!» — запинаясь, пробормотал я, вытаскивая их из кармана.
«Они вам не поверят! Избавьтесь от них! Верните их ему тайно, но не позволяйте им обнаружить их у себя! Быстрее, да быстрее же!»
Моя тревога стала неописуемой. Единственная ясная, спокойная мысль спасла бы
