Сейчас Ражный бежал по незримому волчьему ходу восьмой час и чувствовал, как начинает слабеть это поле и яркий след, насыщенный энергией мести, превращается в пунктирную извилистую линию, будто разносимую ветром. Он понимал, что не успеет, если двигаться звериным путём, часто петляющим между болот или открытых мест, к тому же быстро светало, а на восходе солнца нетопырь слепнет и забивается на днёвку в укромное, тёмное место. Можно было забраться под осадистую ель и переждать восход, точнее, проспать его, что бы дало силы, но он боялся упустить время: волк проявлял крайнюю степень мужества и отваги, мстил открыто, делал набеги в светлое время суток, уподобляясь смертнику. Теперь Ражный не сомневался, что матёрый выбрал жертвой конеферму в Красном Береге — там, где его не ждут — и рискнул оторваться от следа, что позволяло бежать Напрямую, а по возможности упредить зверя.
Но прежде поискал место, покрутился, как это делают собаки и волки, прежде чем лечь, и опустился на землю, прижавшись позвоночником от копчика до шеи.
Выход из «полёта нетопыря», сопряжённого с волчьей прытью, был болезненным — тошнило, кружилась голова, учащённо билось сердце, и пережить все это на ходу было трудно, да и опасно.
Отец умер от инфаркта именно в такой миг, когда переходил в «нормальное» состояние. Ражный тогда ещё служил, приехал на похороны по телеграмме и опоздал на сутки, так что не сидел у постели умирающего, не получил наказов и распоряжений и в последний путь не проводил. Расстроенный и удручённый, он отправился на кладбище и по дороге встретил старуху, тогдашнюю соседку, которая и рассказала, как умирал отец. В больницу он ехать отказался, велел положить дома на голую лавку, разговаривал до самого последнего момента и даже письмо написал Вячеславу, будто знал, что тот не поспеет к похоронам, после чего закрыл веки, и в этот миг на глазах старухи лопнула точёная ножка старого стола, бывшего рядом с умирающим. Она испугалась, отпрянула, и в следующий момент у него над головой треснула и разошлась длинной широкой трещиной потолочная матица.
Дух его был крепок ещё, бился, а сердце не выдержало. Чтобы писать свои картины, он часто взлетал нетопырём и парил над миром, взирая на него одними сердечными чувствами. И улетал так далеко, что потом, очнувшись, камнем падал вниз и, толком не приземлившись, хватал кисти.
Бумага была испачкана масляными красками, так что кое-где остались отпечатки отцовых пальцев, и письмо было совсем коротким: «Жалко, не свиделись перед моей другой дорогой. Береги Ярое сердце. Я своё утратил, а когда — не увидел. Взлетай нетопырём, да не забывай приземляться. Но лучше рыскай серым волком. Схорони ногами на север, с Валдая привези камень, на котором я всегда грелся на солнце. И поставь на мою могилу. Остальное тебе все сказал, сынок».
Он прикладывал свои пальцы к отпечаткам отцовских и начинал чувствовать его, как живого. Судя по цвету краски, он писал свой автопортрет, над которым уже трудился года полтора, и Ражный потом нашёл на полотне свежие мазки: отец, пожалуй, в сотый раз переписывал свои глаза, соскребая ранее нанесённую краску. И сейчас не получалось, и умер он, скорее всего, от отчаяния, прямо у холста, натянутого на круглый подрамник.
Все картины у него были круглыми или овальными…
Вероятно, письмо прочитали и отца схоронили, как завещал, потому Ражный поехал на Валдай, где прошла вся его юность, но сам не смог отыскать тот камень. Все Урочище обошёл, возле дома, где жили, землю ковырять пробовал — нет! Но закрывал глаза и сразу же видел отца живым: вот он спускается с высоченного крытого крыльца, большой и сильный — ступени под ногами прогибаются и скрипят, идёт не спеша по тропинке, трогая руками деревья, и садится на камень.
Сначала Ражный проходил этот путь мысленно, затем насмелился, взошёл на чужое теперь крыльцо и только стал сходить, как за спиной суровый окрик:
— Эй, отрок! Что тебе нужно здесь?
Он обернулся, хотел ответить, но увидел, что вышедший из дома человек одет в отцовский кафтан и шапку — наряд, который с юности помнил, хотя видел в нем родителя очень редко. Потом, когда переехали в свою вотчину — Ражное Урочище, — все это куда-то пропало, да и вообще забылось со временем. И в отцовском сундуке их не оказалось, когда Вячеслав разбирал и рассматривал наследственные вещи…
— Скажи-ка лучше, дядя, ты что так вырядился? — усмехнулся Ражный вместо ответа. — Кино снимают, что ли?
— А тебе-то что за дело?
— Да есть дело… Одёжка на тебе — отца моего! Ты где это взял?
— Отца твоего? — недоверчиво хмыкнул дядя. — А кто твой отец?
— Сергей Ерофеевич Ражный.
Человек спустился пониже, встал вровень с ним, в лицо посмотрел. От кафтана и шапки остро несло нафталином — только что из сундука добыл…
— Теперь вижу… Ну, здравствуй, Сергиев воин, — оглядел дядя его камуфляж, орденские колодки на груди. — Здравствуй, араке.
— Здорово, коль не шутишь, — буркнул Ражный, вдруг ощутив смешаное чувство ревности, ностальгии и разочарования — в общем-то, беспричинного…
— Как тебя отец отвечать учил? — застрожился нынешний хозяин дома. — Или забыл все?
— Смотря кому отвечать… Откуда батин кафтан?
— На ристалище добыл! С Сергея Ерофеича снял. И шапку вот эту.
— Так ты ему руку изуродовал? Новый хозяин Валдайского Урочища посмурнел, посмотрел не виновато — с сожалением.
— Случается и такое, брат… И все равно, здравствуй, воин Полка Засадного.
— Богом хранимые… Рощеньями прирастаемые… Здравствуй, боярин.
— Поди, камень ищешь? — спросил тот. — Ну, пошли, покажу тебе камень.
Оказалось, он лежит много ближе от дома и совсем на другой, заросшей тропинке… И заметить его было не просто — врос в землю, замшел, да и вокруг все изменилось…
Ещё по дороге, когда вёз этот камень на подряженном грузовике, ощутил его тяжесть собственным хребтом, будто на себе тащил. Шофёр часто менял лопнувшие колёса и тихо матюгался, дескать, он что, свинцовый? Вроде бы и размерами невелик, а рессоры в обратную сторону гнутся.
Все стало ясно, когда в каком-то месте проезжали под низкими проводами ЛЭП: не от линии — с поверхности серого, мшистого камня собралась в пучок, а затем стрельнула вверх безмолвная электрическая искра, осветив дорогу и землю вокруг, как освещают её осенние хлебозоры.
Приземлившись, он ощутил, как устал за эту ночь, и все-таки двинулся к Красному Берегу лёгким, ритмичным бегом, строго выдерживая направление, даже если приходилось перебредать через многочисленные ленточные болота. Когда-то хозяйственный Трапезников не пожалел сил и обнёс всю свою землю косым жердяным пряслом, и сейчас труд его не пропал даром: кони паслись за изгородью.
Но она не спасла от хищника. Ражный опоздал на две-три минуты — из порванных лошадиных вен хлестала кровь, и один из четырех зарезанных жеребят ещё сучил в агонии мелочно-белыми копытами. Молодняк пасся отдельно от взрослых коней, и волк взял их поодиночке, отбивая каждого от табуна и укладывая так, что они образовали круг. Уйти удалось лишь одному, перескочившему прясло, и теперь белый, в красных пятнах двухлеток, вернувшись к изгороди, скакал вдоль неё и пронзительно кричал, выдавая своё присутствие.
