В церкви и потом при ясном свете дня большая часть ночных страхов растаяла, уступая место здравому смыслу. Дождь прекратился, солнце наконец-то отыскало просвет в тучах, помогая Эве обрести равновесие: ведь и в самом деле должна была шуметь труба, и в ней действительно должна была образоваться воздушная пробка, из-за которой и сотрясался стенной шкаф… но сомнения не рассеивались. Что-то странное чувствовалось в Крикли-холле, что-то темное. Впору было поверить даже в привидения.
Эва прилегла, склонив голову на вышитую подушку у подлокотника кушетки, закрыла глаза.
Гэйб и Лорен все еще искали Честера — они вернулись лишь за машиной и продолжили поиски. Боже, молила Эва, только бы не потерять собаку. А Келли играла в своей комнате. Обед затруднений не вызывал, да и времени для приготовления не требовал: достаточно сунуть в микроволновую печь пару пакетов с замороженной едой, принесенной вчера из Холлоу-Бэй. Обычно по воскресеньям они ели жаркое, но, наверное, Гэйб и девочки переживут, если один раз его не будет.
Глаза Эвы закрылись, потом распахнулись снова. Гостиная, с высокими окнами и длинными бежевыми занавесками, — самая уютная комната в доме, но и в ней ощущался некий дух суровости. Окна, снаружи почти целиком закрытые ветками деревьев и кустов, разросшихся на склоне, выглядели как фрески, написанные самой природой. Обои в комнате были старыми, традиционными, но их цветочный рисунок по крайней мере придавал гостиной некоторую живость. Кушетка стояла перед камином, в котором Гэйб утром развел огонь, чтобы хоть отчасти изгнать пропитавшую комнату сырость. Тепло из камина расходилось не слишком далеко, но все же нагнало на Эву сон. Она моргнула, стараясь держать глаза открытыми.
На круглом журнальном столе напротив кушетки стояли в рамках семейные фотографии, их Эва распаковала в первую очередь, вместе с самыми необходимыми вещами. На фотографиях застыли счастливые времена. Свадебный снимок Гэйба и Эвы, бывшей уже на третьем месяце беременности, большая яркая фотография всей семьи — почти двухлетней давности, кода с ними еще был Кэм. Впереди стоял маленький снимок в серебряной рамке — широко улыбающийся Кэм. Эва заставила себя отогнать ненужные мысли, боясь выводов, к которым они могли привести. Раз тело не найдено, о смерти не следует думать. На этой фотографии волосы Кэма, упавшие на лоб, были ослепительно желтыми; наверное, они потемнели бы с возрастом, приобрели более густой оттенок, как у отца. Но небесная голубизна этих глаз — так похожих на глаза Гэйба — наверняка не изменилась бы, пока старость не заставила б их выгореть и поблекнуть.
Глаза у Эвы повлажнели. Но веки отяжелели, а тепло, тянувшееся от горевших в камине угля и большого полена, было таким мягким.
Эва бессознательно зевнула, уплывая куда-то. Она спала. И она видела сон. Поначалу он казался дурным, даже там ощущаюсь присутствие странного дома. Она чувствовала его холод, его тени, чувствовала страдание, жившее в этом месте, в его памяти, в его душе. Эва содрогнулась во сне.
Что-то неправильное царило здесь — возможно, подсознание Эвы твердило об этом, — пугающая тайна скрывалась в нем. Эва услышала отдаленный плач, потом тихие рыдания — звуки горя. Или потери.
Слеза, серебристая капелька, показавшаяся в уголке ее глаз, была красной в отсветах каминного огня.
Что-то зловещее таилось — пряталось — в этих каменных стенах. Некая правда, недостижимая и ужасная. Некая тайна. Это слово возникло в уме Эвы, как будто написанное крупными четкими буквами. Она шевельнулась на кушетке, повернула голову, уткнувшись лицом в подушку.
Во сне ее кто-то звал, но как она ни вглядывалась в темноту, не смогла разглядеть, кто это был. Но голос доносился издалека, будто голос ребенка, настойчивый, хотя и приглушенный расстоянием.
И вдруг Эва увидела самое себя: она смотрела на собственное спящее тело, как будто разум покинул его и плавал где-то под потолком. Теперь ее психическая сущность очутилась вне дома. Она увидела вокруг себя полное зелени пространство, и там играли дети, и там были ее собственные дети: маленькая Келли дремала в двухместной коляске с откидным верхом, а ее брат, почти на год старше ее, играл в песочнице неподалеку.
Но что-то было не так. Что-то было ужасающе неправильным. Ну да, ведь ее тело под ней — ее собственное тело — продолжало спать.
Пятилетний Камерон медленно таял, как песок, бежавший сквозь его крошечные пальчики, рассыпаясь вокруг мальчика, падая на его согнутые коленки… Таял весь сразу, не по частям, он терял очертания, как будто его поглощал белый туман. А Эва все спала, не сознавая опасности, которой подвергался ее сын, спала, пока его облик слабел, исчезал из виду, окутывался туманом.
Потом Эва начала осознавать присутствие во сне кого-то еще — и так отчетливо, так живо, что подумала: во сне? Не проснулась ли я? Темный, но четкий силуэт какого-то человека, наклонившегося над ней. У фигуры были узкие плечи и хрупкое сложение, человек тянулся к Эве, его затененное лицо нависало всего в нескольких дюймах над ней, и от фигуры шел запах, казавшийся и странным, и в то же время знакомым, запах, смешанный с тухлым дыханием человека… Эва попыталась отвернуться, но два огонька, светившиеся в провалах глубоко посаженных глаз, удержали ее, завороженную и испуганную. Эва уже не видела себя со стороны — она снова вернулась в собственное тело и почувствовала ужасное давление, прижимавшее ее к кушетке.
Эва глубоко вздохнула и осознала, что дыхание темной фигуры просто чудовищно: от нее воняло гнилью, словно из старой помойной ямы. Но сквозь смрад пробивался и некий скрытый запах, острый, пикантный… какое-то моющее средство? Эва чувствовала: ее исследуют, изучают. Дернулась было в сторону, но темная голова со светящимися глазами последовала за ней. Черты ночного посетителя, все еще затененные, начали проявляться: крючковатый нос, выдающийся далеко вперед, и раздвоенный подбородок, сильно выступавший над тонкой костлявой шеей. Эва не могла разобрать цвета его глаз, только и видела, что две светящиеся точки, похожие на поисковые огни, с помощью которых гость заглядывал в ее душу. В том, что этот человек опасен, сомнений не было — так же очевидно, как дурной запах, вырывавшийся из его тонких губ.
Он поднес узловатую руку к лицу Эвы, его костлявые пальцы скрючились. Провел рукой по лицу, и, хотя его прикосновение было легким, Эве показалось, что на коже остались царапины. И во сне, и наяву она болезненно вскрикнула.
Кусок угля в камине с треском развалился в огне, но ни этот звук, ни звук собственного крика не смогли разбудить Эву. Она продолжала спать тяжелым сном. Ее ноги согнулись, руки скрестились на груди, пальцы впились в плечи, а с губ срывался стон.
Когда ночные ужасы становятся невыносимыми, люди обычно просыпаются — а Эва продолжала спать…
Она отпрянула, уходя от холодного прикосновения, но вдруг в тот момент, когда ужас достиг апогея, почувствовала, как костлявая рука отодвинулась и вместо нее что-то другое коснулось Эвы — на этот раз теплое и успокаивающее. Маленькая мягкая ручка погладила ее шею, и страх начал медленно таять.
