Не помню, кого посетила идея, но в ходе препирательств я твердил:
– А как же мадам Браун? И вообще, мне нравится здесь. А что мы будем делать, пока ты в школе? На одну ночь твоя постель сойдет, но столько мы там не проспим.
Ланья поначалу отвечала здраво, а потом сказала:
– Слушай, ну ты попробуй. Денни хочет. Гнездо несколько дней перебьется без тебя. Может, это пойдет на пользу твоей работе. – А потом она подобрала газету, завалившуюся за «харлей», перелезла через него, вышла из-под антресолей на цыпочках, задрав голову, и поцеловала меня. И сунула газету в карман блузки – когда наклонилась, блузка вся выбилась из джинсов.
Я сдвинулся к краю антресолей, сбросил ноги и спрыгнул.
– Ладно.
Так что мы с Денни прогостили у нее, по моей версии, три дня, а по ее – один («Вы пришли вечером, провели у меня ночь и следующий день, а наутро ушли! Это один целый день с хвостиками». «Это должно засчитываться минимум за два, – сказал я. – Мне показалось, это долго было…»), и получилось не так уж плохо, но… не знаю.
В первый вечер мадам Браун приготовила ужин из консервов, а Денни без умолку твердил:
– Давайте я что-нибудь поделаю?.. Я точно ничем не могу помочь?.. Давайте я… – и в итоге все-таки помыл какие-то кастрюльки и тарелки.
Я спросил:
– А что это вы готовите? – но они не расслышали, так что я сел на стул у стола и стал стучать то спинкой стула в стену, то передними ножками в пол, и выпил два бокала вина.
Вошла Ланья и спросила, чего это я притих.
Я сказал:
– Размышляю.
– Над стихотворением? – спросила мадам Браун.
Поели. После ужина посидели и еще выпили, и я выпил чуть больше остальных, но мы с мадам Браун даже поговорили: о ее работе, о том, что творится в скорпионьем набеге («Вы так благостно изображаете, прямо школьная экскурсия – мне и не мило уже. Пока вы не рассказали, я думала, это захватывающе»), о проблемах врачей в городе, о Джордже. Она мне нравится. Умная – жуть.
У Ланьи в комнате я сел за стол в эркере и стал смотреть в тетрадь. Ланья с Денни легли в постель («Нет, свет нам не мешает»), и минут пятнадцать спустя я пошел к ним, и мы тесно, томно занимались любовью, и вышло как-то чудно́, типа, все по очереди; но кайфово. Я четыре раза чуть не опрокинул громадный цветочный горшок у постели.
Проснулся, когда за окном еще не посветлело, встал и пошел шататься по дому. В кухне подумал, не напиться ли. Вместо этого сделал себе растворимого кофе, выпил полчашки и еще пошатался. Снова заглянул к Ланье; Денни спал у стены. Ланья лежала на спине, с открытыми глазами. Улыбнулась мне.
Я был голый.
– Не спится?
– Ага.
Я подошел, присел, обнял ее.
– Валяй. Погуляй еще. Мне бы пару часов поспать.
И перевернулась на бок. Я унес старую тетрадь сюда, сел по-турецки на пол, думал записать, что успело случиться.
Или стих.
Ничего не написал.
Заглянул в верхний ящик стола – древесина такая, будто ее сначала всю обклеили бумагой, а потом постарались все ободрать. Ланья говорила, какие-то ее друзья притащили этот стол с выгоревшего автостекольного склада ниже по холму.
Я достал стихи, которые она собрала, разложил по шершавому дереву – на всевозможных бумажках, сложенных так и эдак (приветственно закачались красные хохлы на стеблях бегонии), – и попытался прочесть.
Не смог.
Всерьез думал порвать.
Не порвал.
Но многое понял о тех, кто да.
Оглянулся на Ланью: голые плечи, загривок, из-под подушки торчит кулак.
Еще пошатался.
Опять залез в постель.
Денни, моргая, вздернул голову. Не понял, где он. Я погладил его по шее и прошептал:
– Все нормально, пацан…
Он опять лег, ткнулся носом Ланье в подмышку. Она отвернулась от него ко мне.
Я проснулся один.
Надо мной свисали листья. Я посмотрел сквозь них. Разок на них дунул – хотел посмотреть, шевельнутся ли, – но они были слишком далеко. Закрыл глаза.
– Эй, – сказал Денни. – Спишь?
Я открыл глаза:
– Если б спал, иди нахуй.
– Я Ланью в школу провожал. – Он привалился к дверному косяку, взявшись за свои цепи. – Приятно тут, да?
Я сел на краю постели.
– Только заняться особо нечем… приятно, что она позвала нас, ну, пожить, да?
Я кивнул.
Часа два спустя он сказал, что пойдет погуляет. Остаток утра я таращился на пустой лист бумаги – или шатался.
Один раз мадам Браун засекла меня, выходя из кабинета, и сказала:
– Вы какой-то странный. Что-то не так?
– Нет.
– Просто скучно?
– Нет, – сказал я. – Мне совсем не скучно. Я много думаю.
– Можете отвлечься на обед?
– Не вопрос. – Я и не завтракал.
Салат с тунцом.
Горошек из банки.
Мы оба выпили по паре бокалов вина. Она спрашивала, что я думаю о: Тэке, Ланье, Денни, одном ее пациенте, с которым я раз встречался в баре; я ей рассказал, и она сочла, что это интересно; рассказала, что думает сама, и я счел, что это тоже интересно, ее впечатления изменили мои; и я рассказал ей, что изменилось. Потом пришел следующий пациент, а я опять стал таращиться на бумагу; шататься; таращиться.
Чем и занимался, когда пришли Ланья и Денни. Он вернулся в школу, помогал с занятиями.
– Денни посоветовал сходить на экскурсию, посмотреть город. Мы сходили. Отличная оказалась идея. Вдвоем мы с ними прекрасно справились. Ты очень удачно придумал, Денни. Правда. – Потом она спросила, написал ли я что-нибудь.
– Не-а.
– Ты какой-то странный, – сообщила она мне.
Денни сказал:
– Ничего он не странный. Он такой бывает.
Ланья сказала: мммм. Она, пожалуй, знает меня получше, чем он.
Денни все порывался принести пользу – свойство, которого, хоть он и славный человек, я за ним прежде не замечал. Я помог ему кое-что поделать для мадам Браун: осмотреть подвал; снести вниз кресло, поднять по лестнице комод, который она нашла на улице и умудрилась доволочь до задней двери.
Приятный вышел вечер.
Гадая, не порчу ли его, я предложил:
– Может, пойдем сегодня в гнездо?
Ланья сказала:
