В общем, над равниною виднеется только длинный кошачий глаз блеклого заката, ярко-серый под фиолетовым облачным потолком, с темносерой радужкой. Изображение сие скорей венчает, нежели сверху вниз взирает на сборище Джабаева и его друзей. В городе проходит странная конференция. Деревенские дурачки из деревень по всей Германии стекаются в город (истекая слюною и, чтоб населению было на что показывать пальцем в их отсутствие, оставляя за собою кричащие цветные следы). Ожидается, что сегодня они примут резолюцию, в которой попросят у Великобритании принять их в Содружество, и даже, вероятно, подадут заявку на членство в ООН. Детей в приходских школах просят молиться за успех. Неужто 13 лет ватиканского коллаборационизма таки прояснили разницу между тем, что свято, и тем, что наоборот? В ночи формируется очередное Государство; без театра и празднеств дело не обходится. Отсюда нынешняя популярность Maitrinke[403], какового Джабаев умудрился раздобыть несколько литров. Пусть гуляют деревенские дурачки. Пусть святость их идет рябью по интерферограммам, покуда не погасит фонари в зале заседаний. Пусть героически выступит кордебалет; 16 потрепанных глазастых старичков, что бесцельно шаркают по сцене, дроча в унисон, орудуя пенисами, точно палицами, по двое-трое размахивая своими зазеленевшими палками, выставляя на обозрение потрясающие шанкры и язвы, извергая фонтаны спермы, прошитые кровью, которые плещут на лоснящиеся брючные складки, пиджаки цвета грязи, на карманы, что болтаются, точно шестидесятилетние сиськи, а в голые лодыжки старичья въелась пыль тесных площадей и обезлюдевших улиц. Пусть гомонят и колотят по креслам, пусть текут братские слюни. Сегодня кружок Джабаева посредством плохо спланированного налета на дом единственного в Нидершаумдорфе врача добыл гигантский подкожный шприц и иглу. Сегодня они вмажутся вином. Если к ним помчится полиция, если далеко по дороге некие дикарские уши за много километров ночи различат грохот оккупационного конвоя и засигналят об опасности после визуального контакта, после слабейшего рассеяния света первых фар, — даже тогда, пожалуй, их круг не разомкнется. Что бы ни случилось, вино справится. Не просыпался ли ты с ножом в руке, головой в унитазе, а мазок длинной дубинки вот-вот съездит тебе по верхней губе, и не утопал ли вновь в красной, капиллярной грезе, где все это происходить попросту не может? и просыпался опять — женский крик, и опять — вода канала морозит тебе утопшие глаз и ухо, и опять — ужас как много «крепостей» пикируют с небес, и опять, опять… Но по-настоящему — нет, никогда.
Винный приход: винный приход отрицает тяготение, раз — и очутился на потолке лифта, а лифт ракетой вверх, и никак не слезешь. Делишься надвое, на основных Двоих, и каждая самость твоя сознает другую.
ОККУПАЦИЯ МАНДАБОРО
Часа в три дня с холма, где сужается внутриштатное шоссе, скатываются грузовики. Все фары горят. Один за другим электрические зенки взбираются на вершину между кленами. Шум стоит необычайный. Съезжая со склона, грузовики дребезжат коробками передач, и из-под брезента доносятся утомленные вопли: «Двойной выжимай, идиот!» Яблоня у дороги вся в цвету. Ветви влажны после утреннего дождя, темны и влажны. Под яблоней с кем угодно, только не с Ленитропом, сидит голоногая девчонка, светловолосая и медово-смуглая. Зовут Марджори. Хоган вернется с Тихого океана, будет ее обхаживать, но она предпочтет Пита Дюфея. Они с Дюфеем родят дочь, назовут Ким, и косички этой Ким станет макать в школьные чернильницы юный Хоган-младший. Все будет идти своим чередом, оккупирован город или нет, с дядей Энией или же без него.
В воздухе снова сгущается дождь. Солдаты собираются у «Гаража Хикса». На заднем пустыре — промасленная свалка, яма, а в яме до краев шарикоподшипников, дисков сцепления и деталей коробок передач. Ниже, на стоянке — куда выходит еще кондитерская в зеленых кружавчиках, он там каждый день в 3:15 ждал, когда из-за угла появится первый ломтик отчаянно желтого школьного автобуса, и знал, у кого из старшеклассников легче стрельнуть пару пенни, — шесть-семь старых «кордов» на разных стадиях пропыленности и распада. В предвкушении дождя эти сувениры молодой империи блестят, точно катафалки. Рабочие наряды уже занялись баррикадами, а мародеры ступили за серую вагонку «Лавки Пиццини», что стоит на углу, огромная, как амбар. Ребятня ошивается у погрузочной платформы, лузгает семечки из джутовых мешочков, слушает, как солдаты тибрят говяжьи бока у Пиццини из морозильника. Если Ленитропу охота отсюда добраться до дома, надо проскользнуть на тропинку вдоль кирпичной стены двухэтажного «Гаража Хикса», заросшую тропинку, что прячется за огнеопасной мусоркой лавки и каркасным сараем, где Пиццини держит свой развозной грузовик. Срезаешь через два участка, а они не очень-то прилегают друг к другу, так что, в общем, огибаешь забор и чешешь по проезду. Два янтарно-черных дома старых дев, внутри полно живых кошек и кошачьих чучел, пятнистых абажуров, мебельных салфеток и салфеточек на креслах и столах, вечные сумерки обитают там. Потом через дорогу, до проезда миссис Снодд, где шток-розы, в сетчатую калитку и через задний двор Санторы, перемахнуть штакетник, где заканчивается изгородь, пересечь свою улицу — и ты дома…
Но город оккупирован. Они уже, наверно, запретили детворе срезать углы, а взрослым — ходить своей дорогой. Домой ты, наверно, уже опоздал.
СНОВА В «DER PLATZ»
Вернувшись из Куксхафена, Густав и Андре Омнопон открутили с казу Андре мембрану и пробку и заменили станиолью — проделали в ней дырки и теперь курят из казу гашиш, пальцем вместо клапана выстукивая по узкому концу па-па-пах, чтоб карбюрировать дым, — выясняется, что лукавый Зойре приспособил бывших инженеров из Пенемюнде, группу силовой установки, к долгосрочному исследованию оптимальной конструкции гашишной трубки, и угадайте, что вышло? — с точки зрения скорости потока, теплообмена, контроля соотношения воздуха-к-дыму, идеальная форма — у классического казу!
Да-с, и вот еще что странно: круговая резьба над мембраной казу в точности повторяет резьбу в патроне электролампочки. Густав, славный старина Капитан Жуть, нацепивший слямзенные очень желтые английские очки для стрельбы («С ними, пожалуй, вену искать полегче»), неизменно провозглашает это обстоятельство ясной печатью «Феба».
— Дураки, вы думаете, казу — подрывной инструмент? Вот… — в ежедневные свои поездки он всегда прихватывает лампочку, не прощелкивать же лишний шанс вогнать в уныние случайного торчка… ловко прикручивает электролампочку к мембране до упора, затыкая казу рот. — Видали? «Феб» маячит даже за казу. Ха! ха! ха! — И Schadenfreude пропитывает комнату хуже длительного лукового пердежа.
Но его электролампочка — не кто иной, как наш приятель Байрон, — хочет сказать нет, отнюдь, дело в другом, это декларация Казу о братстве со всеми плененными и притесняемыми электролампочками…
А подковерно крутится кино. Круглые сутки на полу, отвернешь ковер — а там это кино проклятое! Поистине отвратительный и безвкусный фильмец Герхардта фон Гёлля — текущие, собственно говоря, съемки проекта, которому не суждено завершиться. Шпрингер собирается длить его до бесконечности — подковерно. Называется «Новый торч» — о нем-то и речь в фильме, о новой разновидности наркоты, с какой никто еще не сталкивался. Одно из наидосаднейших свойств этого дерьма — как только принял, навсегда теряешь способность рассказывать, каково это, или, что еще хуже, — где достать. Толкачи бродят в потемках, как и все прочие. Одна надежда — что наткнешься на кого-нибудь в процессе употребления (вкалывания? курения? глотания?). По всей видимости, эта наркота сама тебя находит. Пришла из мира навыворот, агенты коего шастают с ружьями, поступающими с жизнью на манер пылесоса: нажмешь на спуск — и пули всасываются в дула из тел недавно усопших, а Великая Необратимость берет и обращается, труп оживает под аккомпанемент наоборотных выстрелов (легко себе представить, сколь это бездумная и торчевая потеха — ежедневный монтаж звука). Вспыхивают титры, например
