Ты за добро плати добром, Но все ж, на всякий случай, Не расставайся с топором, Ведь жизнь – как лес дремучий.
Серафим разлегся в постели, накрылся мягким одеялом. Подушка была большая, пышная, топор почти не ощущался. «Живу прямо как интурист», – подумал мой приятель и машинально протянул руку к стене, ища выключатель. Потом вспомнил, что потолки и стены светятся тут круглосуточно, никаких выключателей нет. «Ладно уж, усну и при свете», – примирительно прошептал он. И уснул. Уснул – и вдруг проснулся. Его ужалила мысль: а вдруг часы остановились?! Однако тревога оказалась ложной, часики были в полном порядке. И он снова уснул. И тут ему приснился сон.
Морозным зимним утром идет Серафим по Среднему проспекту Васильевского острова. Вот и станция метро на углу Седьмой линии. Опустив пятачок, друг мой становится на эскалатор и плавно движется вниз, вместе с вереницей одетых по-зимнему людей. Перед ним стоит мужчина в престижной дубленке, и какое-то время Серафим размышляет, сколько этот тип за нее уплатил. Затем поворачивает голову, чтобы поглазеть на встречный людской поток. И видит: навстречу ему движется Настя. Она улыбается ему улыбкой № 21 («Радость неожиданной встречи») – и плавно проплывает мимо. Но почему она одета не по сезону, почему на ней летняя блузка с короткими рукавами?! И тут Серафим обнаруживает, что в этом встречном потоке все одеты по-летнему, некоторые даже в майках. Спустившись вниз, он идет не на платформу, а вдавливается в толпу летних пассажиров и поднимается на эскалаторе вверх. Ему нужно нагнать Настю, пусть она объяснит ему, что это за чепуха такая происходит…
Он опять на Среднем проспекте. Но Насти не видать. И вообще ни единой живой души не видно. И трамвай «шестерка» стоит на остановке без пассажиров и без вожатого. А в городелетний полдень. Что такое творится? Или он, Серафим, с ума сошел? Паническим шагом направляется он к дому своего детства. Взбежав по лестнице, звонит в квартиру родителей. Ни ответа ни привета. Он – опять на улице. Ходит по безмолвным проспектам и линиям, заглядывает в окна первых этажей – нигде ни души. И никаких следов какой либо катастрофы или эпидемии, никакой разрухи. Тротуары подметены, на газонах – цветы, стекла окон чисто вымыты. Полный порядок – и только людей нет.
…Все магазины открыты. Серафим входит в гастроном на Большом проспекте. Есть колбаса по два двадцать и по два девяносто. В кондитерском отделе прямо на прилавке – дефицитный индийский чай по 95 коп. И ни покупателей, ни продавцов, ни кассирши. Забирай что хошь – и айда вон. Серафим берет пачку чая, вертит ее в руках, потом кладет обратно и торопливо покидает магазин, гордясь, что не стал вором.
На улице его охватывает такая тоска по людям, что он решает посетить Смоленское кладбище. Ибо все живые – неведомо где, а мертвые прочно спят на своих местах. Они, мертвые, сейчас более реальны, нежели все те, которые исчезли из города неведомо куда. И вот мой приятель уже на Камской улице. Под каменной аркой, ведущей на кладбище, натянут стальной трос; на нем висит дощечка с надписью: «Закрыто на переучет». Преодолев страх перед недозволенным, Серафим подныривает под трос – и вот он на кладбище. Здесь что-то происходит. Перекладины крестов ритмично поднимаются и опускаются, будто на зарядке. Замшелый каменный ангел пошевеливает крыльями. Среди старых надгробий вырыта свежая могила; возле нее стоят четыре заботника с лопатами. Как они попали сюда с Фемиды?!
– Захотели – прилетели! – угадав мысли Серафима, хором отвечают заботники. – Экзаменовать тебя будем. А ну, назови строгие слова на букву «А», применяя их к себе!
– Я алкаш, алиментщик, альфонс, анонимщик… Все.
– Не густо. Теперь – на «Б».
– Я блатмейстер, башибузук, буквоед, байбак, барышник, браконьер, бузотер, богохульник, барахольщик, бумагомаратель, бандит, балда, бестия, бракодел, бездельник, борзописец…
– Теперь – на «В»!
– Я – выпивоха, вероотступник, вышибала, ворчун, взяточник, взломщик, враль… Кажется, все.
– Нет, не все! – металлическим хором произносят заботники. – Ты не сказал, что ты – ворюга!..
И тут один из заботников подходит к Серафиму и вынимает у него из кармана пачку индийского чая.
– Этого не может быть! – кричит Серафим. – Я не брал!
– Нет, брал! За воровство ты осужден на десятую степень одиночества!
Далее происходит нечто страшное.
Он очнулся в темноте, В тесноте, в могиле. Слышит он: уходят те, Что его зарыли…
Серафим проснулся от своего истошного, надрывного крика. А быть может, и из-за того, что ощутил чье-то холодное прикосновение. Возле его кровати стоял заботник белого медицинского цвета. Одни его металлическая ладонь лежала на лбу моего героя, а в другой он держал стопочку с прозрачной жидкостью.
– Что со мной? – спросил его Серафим.
Но механический врач молчал. Серафим догадался, что в стопочке – лекарство. Он выпил его. Заботник беззвучно удалился из камеры. Лекарство оказалось снотворным, успокаивающим. Вскоре Серафим уснул. Но перед этим у него возникла догадка, что заботники с помощью какой-то потайной техники видят все, что ему снится. Ну и пусть видят, сучьи дети! Они могут прерывать его сон, это в их сволочной власти – но диктовать ему сновиденья, вмешиваться в их содержание они не могут! И никто во всей Вселенной не Может! Даже в самой лютой тюрьме сны человека не подвластны воле тюремщиков. Сон – высшая форма человеческой свободы. К сожалению, не все люди видят свои сны с должной четкостью и ясностью и потому забывают их в минуту пробуждения. Но, быть может, уже родился гений, который сконструирует специальную подушку, снабженную неким мудрым, еще неведомым нам прибором. Эта спецподушка, нисколько не влияя на тематику и смысл сновидений, поможет людям видеть свои сны отчетливее, объемнее, красочнее – и отлично запоминать их. Жизнь землян станет богаче, интереснее, многообразнее.
…Однако всенародное спанье на спецподушках вызовет и некоторые отрицательные явления. На производстве и в учреждениях сослуживцы будут непрерывно толковать о своих сновидениях, в результате чего снизится производительность труда. У очень многих людей возникнет потребность излагать свой сны письменно, из-за чего катастрофически возрастет количество писателей; для редакторов настанут трудные времена. А кино сойдет на нет, кинозалы опустеют. Зачем человеку кино, если каждый спящий – сам себе кинотеатр.
19. Поиски выхода
Серафим проснулся, принял душ, спустился в столовую, позавтракал. Потом принялся бродить по коридорам) заглядывая то в одну, то в другую камеру. И тут он позавидовал земным уголовникам. Ведь ежели земной преступник сидит в одиночке, то он все-таки знает, что в тюрьме он не один, что в соседней камере кто-то тоже отбывает свой срок.
А вот если посадить такого субъекта в камеру, из которой он волен выходить и шляться по всей тюряге, а в тюряге-то, кроме него, – ни души! – вот тут-то он взвоет. Тут он завопит: «Это незаконно! Это – сверхвысшая мера наказания! Это – казнь одиночеством!»
