этого процесса, чтобы не свалиться туда, куда низвергнулся Чапос и многие. Многие.
— А я?
— А ты из тех, кто вырывается вперёд и за кем будущее. За добрыми чистыми и талантливыми людьми. И прав был тот Александр Иванович — учитель философии для расслабленных в благодатной теплице школяров, что процесс становления человека вовсе не происходит в зоне комфорта и благополучия. Там хорошо спать и видеть прекрасные сны.
— Кто тот, кого ты обозначил таким сложным именем?
— Неважно кто/ Не важно, где /Он просто мимо проходил/И след его в той череде/ Ушедших лет давно простыл/.
— О чём ты сказал на своём языке? Я же не понимаю…
— Вот представь, прибывает твой первый сын. Ты ничем не поспособствовал его становлению, не дал ему отцовской любви. Он смотрит на тебя прекрасными, отчуждёнными глазами, и ты понимаешь, что он чужой вовсе не потому, что тебя не было рядом в его детстве. Он чужой тотально. Он чужого рода, племени. Из его чистых юношеских глаз на тебя смотрит тот самый человек, чей ум был стерилен как у монаха, а вот телесно-то он кипел ого — огонь! Как говорил мой незабвенный учитель. Но я-то знаю, что он мой сын… узнал вынужденно лишь тогда, когда он и появился здесь, а я уже по долгу службы был обязан залезть в его сугубо личные файлы, выражаясь архаичным языком. Тогда почему он не похож?
— Он похож! — воскликнула Нэя, — я чую это даже по его запаху…
— Ты нюхала его, что ли? — усмехнулся он. — Дело же не в биологии. Артура воспитывала мать, пусть и было её появление с ним рядом не таким частым, как оно и нормально. Но мать есть мать, а они были, как я понимаю, очень дороги друг другу… И вот она вложила в него уроки того, кто и оказал на неё в своё время наиболее сильное воздействие. Почему же не я? А я, думаешь, пытался хоть как-то на неё воздействовать в смысле формирования её личности? Разве мне были интересны её мысли и устремления? Нет. Одна девушка, имени которой я не назову, потому что как бы забыл, уверяла меня, что родным проектировщиком моего сына мог быть и ещё один мечтательный юноша с нежно-шоколадным отливом кожи и в целом нетипичный для северных широт представитель. А ты взгляни на Артура. Он же идеал всякого тайного расиста, белокожий и синеглазый, высок ростом и безупречно пропорционален.
— Я тоже хочу такого же сына от тебя, — произнесла она, но он проигнорировал её признание.
— Если бы ты знала, как велико разнообразие форм воплощённых земных существ, ты бы удивилась. А тут ещё и расовое смешение, против чего всегда борются наши традиционалисты. В чём я их только поддерживаю. Так вот, мой сын по виду типичный северянин, и та упомянутая девушка оказалась неправа в своих намёках на мою чрезмерную доверчивость. И в то же время она права. Наполовину. В младенчестве Артур был до того умильный глазастик и густо — кудряв как херувим, что моя мать весьма тонко, но удивлялась, в кого же он такой? А вырос-то он в реального представителя легендарной Гипербореи. Никакого южного колорита и в помине нет. Дети часто, иногда радикально меняются в процессе своего становления. Но тут… Как прибыл он, примчался я к нему на встречу, а на меня глядит в упор юная версия «мудреца из колодца», что называется. Потому что информационная загрузка у него такова, и с кого спрос, если я его не воспитывал?
— Почему мудрец в колодце?
— А это такая разновидность земных существ. Они всю жизнь сидят в своих колодцах и бурчат оттуда снизу свои пророчества тем, кто резво пробегает поверху и не слушает их никогда. Время их торжества наступает в эпоху трагических перемен. Вот тогда они вылезают из своих колодцев и вещают уже трубным гласом. Но это так. Отвлечение, не имеющее никакого уже значения. И что могут исправить мои оправдания, что я так переживал о своём отсутствии с ним рядом в процессе его роста и развития. Хотя вышло так, что и моя родная дочь была лишена оберегающей отеческой силы. Тут-то как оправдаешься?
— Зачем ты об этом?
— Ты знаешь зачем. И знаешь почему. И пусть я не виноват во всех несчастьях Паралеи, я…
«Конечно, виноват…»
— А ты вырвешься вперёд?
— Я буду стараться, — Рудольф устал от разговоров, но Нэю, похоже, распирала пришедшая в брожение память.
— Азира тоже любила… Значит стремление к любви заложено в любой душе, самой тёмной…
— К какой ещё любви? — отозвался Рудольф недовольно. — Что можешь понять ты, воздушное облачко, в грязных и неподъемных душах — булыжниках? Ты готова понимать и прощать всех. Хотя меня ты долго не хотела прощать. А вот представь себе, чтобы ты делала, если бы соблазнила Антона, а он после нашёл мою дочь? Я-то уж точно тебя бы не простил. Поэтому я, понимая это, и пришёл к тебе ночью в сиреневый кристалл. Чтобы ты не совершила ошибки. Антон никогда не любил тебя.
— Да я и не хотела его любви! Я с ним дружила.
— Да рассказывай, дружила ты! Если бы я не перехватил случайно тебя в тот вечер, когда вы шли с ним в обнимку и прямиком туда, ну не буду пояснять и куда.
— Ничего бы не произошло. Его мечтой была другая… — Нэя вздохнула, — Антон — мечта любой девушки.
— То есть? А я настолько груб, что и не мог быть твоей мечтой? Но вот ты нисколько не расходилась с моей мечтой. Выходит, я счастливее. Тебе же не повезло. Я был как тот булыжник, о который ты ушиблась.
— Не говори так. У меня в те времена и не было никакого представления о том, что такое подлинное счастье. Его глубина, в которой тонешь. Его неохватность, которую не вмещает сердце, и его сила, которое меняет всё естество человека. Какая мечта сравнится с тобой? Милый…
— Нэя, ты настолько роскошная, что я иногда считаю тебя выдумкой, — сказал он, уплывая сознанием в неописуемое блаженство от её признаний.
— Кто же меня выдумал?
— Я сам. Я хочу тебя даже тогда, когда физически это уже невозможно…
— Иногда я даже рада, что и твоя сила имеет ограничения. А иначе, я не имела бы ни времени, ни сил для своей работы.
— Пусть она идёт к чёрту, твоя работа, — ответил он на языке, который не был ей понятен. — Ты полностью должна принадлежать только мне. Завтра же бросай её
