оно так билось. Это ожидание меня очень волнует». Он констатировал далее: «У меня ни одной мысли в голове. Это ожидание полностью меня захватило. Не знаю, с чего начать. Не знаю даже, как к ней обратиться». И наконец: «Она заставляет меня ждать. Ни один министр не заставлял меня ждать так долго. Уже минут двадцать я хожу туда-сюда в этом сарае. Но на часы не посмотрю, чтобы не знать, как долго я жду. Конечно, это святое право Веры – заставить меня ждать столько, сколько ей угодно. Поистине ничтожное наказание. Не могу даже представить себе, как она ждала меня в Гейдельберге – недели, месяцы, годы». Не останавливаясь, он ходил из угла в угол. Из холла доносилась приглушенная танцевальная музыка. Леонид продолжал: «Еще и это! Лучше бы она вообще не пришла. Я могу прождать здесь целый час, даже два часа, а потом уйти, не сказав ни слова. Я свое дело сделал, мне не в чем себя упрекнуть. Надеюсь, она не придет. Ей ведь тоже неприятно снова меня увидеть. Мне не по себе – как перед трудным экзаменом или операцией… Теперь, конечно, минуло полчаса. Видимо, она ушла из отеля, чтобы не встретиться со мной. Ну, подожду еще час. Этот шумный джаз, впрочем, мне не мешает. Послушаю, скоротаю время. Да и стемнеет скоро…»
В холле звучал третий танец, когда в салоне внезапно появилась маленькая щуплая женщина.
– Я заставила вас ждать, – начала Вера Вормзер, не потрудившись извиниться, и протянула ему руку. Леонид поцеловал хрупкие пальцы в черной перчатке, восторженно-насмешливо улыбнулся и стал раскачиваться на цыпочках.
– Но, право, это ничего, – заговорил он в нос, – это ничего… Я сегодня как раз все закончил, милостивая… – робко добавил он.
При этом, не разворачивая, протянул ей букет. Она сняла бумагу, освобождая из плена чайные розы, сосредоточенно и неторопливо. Потом в захламленной неуютной комнате поискала глазами какой-нибудь сосуд. Нашла вазу – кувшин с водой стоял на одном из карточных столов; она наполнила водой вазу и поставила в нее розы, одну за другой. Желтые цветы светились в полумраке. Женщина молчала. Несложная работа, казалось, занимала ее целиком. Ее движения были осторожны, как у близоруких. Она отнесла вазу с нежными розами к гарнитуру у окна, поставила на круглый столик и села спиной к свету в углу дивана. Комната преобразилась. Леонид, с глупым студенческим поклоном попросив позволения, тоже сел. Увы, белое сияние предвечернего тумана за окном слепило ему глаза.
– Милостивая госпожа пожелала… – начал он тоном, от которого ему самому стало противно. – Я получил утром письмо и сразу явился… и сразу… Разумеется, я полностью в вашем распоряжении…
Прошло некоторое время, пока из угла дивана ответили. Голос был все еще звонкий, детский, даже враждебный тон сохранился.
– Вам не стоило беспокоиться лично, господин заведующий, – сказала Вера Вормзер. – Я этого вовсе не ждала. Достаточно было телефонного звонка.
Леонид укоряюще и испуганно взмахнул рукой, будто хотел сказать, что долг повелевает ему ради милостивой госпожи в любых обстоятельствах преодолеть значительно большее расстояние, чем путь от здания Министерства религии и образования на площади Миноритов до парк-отеля в Хитцинге. Здесь и без того вялая беседа застопорилась, а лицо Веры будто окаменело. При этом дело обстояло следующим образом. В темной комнате, и особенно в первые волнительные минуты, его астигматические глаза отражали, будто в расплывчатой плоскости, не только стершийся с годами образ возлюбленной, но и все видимое им. Итак, до сих пор у Веры не было лица, видна была только изящная фигура в сером дорожном костюме, под которым смутно высвечивалась шелковая лиловая рубашка и ожерелье из золотисто-коричневых ядрышек амбры. Хотя и была эта фигура прелестно-девичьей и казалась именно «девичьей», принадлежала она некой милой особе неопределенного возраста, в которой Леонид не узнавал свою возлюбленную из Гейдельберга. Лишь теперь лицо Веры стало проступать сквозь эту пустую светлую плоскость – пока еще из дальней дали. Казалось, кто-то наугад вертит винт полевого бинокля, чтобы отчетливо увидеть отдаленную цель. Было это примерно так. В темной еще линзе бинокля проступали волосы, черные как ночь волосы, гладкие, с пробором посередине. (Высвечивались, если приглядеться, седые нити и пряди?) Потом появились глаза василькового цвета, затененные длинными ресницами; серьезный, испытующий и удивленный взгляд направлен был, как когда-то, на Леонида. Потом – рот, довольно большой; губы строго поджаты, как у женщины, много работавшей, чей отточенный ум и опыт держат в узде воображение. Какая противоположность пухлым, надутым, капризным губкам Амелии! Леонид заметил, что Вера не позаботилась ради него о своей красоте. Час, который она заставила его ждать, она не использовала для того, чтобы «накраситься». Она не выщипывала и не подводила брови (о, Амелия!), не затемнила веки синей тушью, не умягчила кремом щеки. Губная помада лишь бегло коснулась ее губ. Что она делала, пока он ждал? Наверное, подумал он, пялилась в окно…
Теперь лицо Веры было закончено, но Леониду что-то мешало узнать портрет. Это лицо походило на плохую репродукцию, на перевод исчезнувшего образа на чужой язык иной реальности. Вера молчала, спокойно и упорно. Он же, продолжая «беседу», заботился только о том, чтобы найти «верный тон». И не находил. Какой тон соответствовал такой встрече? С ужасом слушал он самого себя – как он говорит с ней, утрированно подражая обычному в этой стране тону наглого сановника, уверенного в том, что может выйти из любого, самого неприятного положения.
– Милостивая госпожа, надеюсь, останется у нас на более продолжительное время…
После этих слов Вера покосилась на него с удивлением. Теперь она не может понять, как влюбилась тогда в такого плоского субъекта, как я. При ней я всегда глупел. Его руки похолодели от злости. Она ответила:
– Я останусь здесь на два-три дня, пока все не будет сделано…
– О! – сказал он испуганно. – Зачем же милостивой госпоже возвращаться в Германию?
Помимо его воли в интонации вопроса послышался вздох облегчения. Тут он впервые увидел, как гладкий, будто из слоновой кости, лоб дамы покрылся прямыми складками.
– Нет, совсем наоборот, господин заведующий, – возразила она. – Я не поеду отсюда в Германию…
Теперь какая-то часть его существа вспомнила этот голос – дерзкий, упрямый голос пятнадцатилетней девушки за отцовским столом. Леонид жестом извинился, будто совершил непоправимую ошибку:
– Простите, милостивая госпожа, я понимаю. Теперь, должно быть, не так уж приятно жить в Германии…
– Почему? Большинству немцев очень приятно, – холодно констатировала она. – Только нашему брату – нет…
Леонид пустил в ход патриотизм:
– Тогда милостивая госпожа должна подумать о
