любовь, принесли ему немалое состояние, которое он прожигал в безумных оргиях со своими друзьями и лизоблюдами. Здесь, в галереях, залах и комнатах, факелы пылали, точно звезды на безоблачном ночном небе. Казалось, Фамурза хочет разогнать весь мрак, за исключением полутьмы в занавешенных беседках, установленных поодаль для тех гостей, которых внезапно охватит любовная страсть.
Для разжигания этой страсти здесь было все: вина, подогревающие эликсиры, афродизиаки. Желающие могли отведать кушанья и плоды, что возбуждают угасающие чувства. Редкостные заморские зелья обостряли и продлевали наслаждение. В полускрытых нишах стояли диковинные статуэтки, а стены были расписаны сценами чувственной любви, на которых тела людей и сверхъестественных существ сплетались в страстных объятиях. Фамурза нанимал певцов и певиц, исполнявших всевозможные любовные песенки, танцоров и танцовщиц, чьи пляски были призваны возродить пресытившиеся чувства, когда все остальные способы оказывались бессильными.
Но Вальзайн, ученик Фамурзы, известный как своим поэтическим даром, так и сластолюбием, был безразличен ко всем этим ухищрениям.
С равнодушием на грани отвращения, держа в руке полупустой кубок, он взирал из своего угла на веселящуюся вокруг толпу и невольно отводил глаза от некоторых парочек, то ли чересчур бесстыдных, то ли слишком пьяных, чтобы искать уединения для своих утех. Им овладело внезапное пресыщение. Ему отчего-то хотелось вырваться из трясины пьянства и похоти, в которую он еще не так давно погружался с неизменным удовольствием. Казалось, он стоит один на пустынном берегу, омываемом водами отчуждения, и воды эти становятся все глубже.
– Что с тобой, Вальзайн? Или вампир высосал всю твою кровь? – Фамурза, румяный, седовласый, слегка располневший – само воплощение жизнелюбия – тронул его за локоть. Дружески положив одну руку на плечо ученика, другой он вскинул свой внушительный кубок, из которого обыкновенно пил только вино, избегая могущественных эликсиров, столь часто предпочитаемых сибаритами Умбри. – Разлитие желчи? Или безответная любовь? У нас здесь есть лекарства от обоих этих недугов. Только пожелай.
– Моя печаль неисцелима, – отвечал Вальзайн. – Что же касается любви, я бросил беспокоиться, взаимна она или нет. В любом напитке я чувствую лишь осадок. А все поцелуи мне прискучили.
– Да у тебя меланхолия! – В голосе Фамурзы послышалось беспокойство. – Я читал кое-какие из твоих последних стихов. Ты пишешь только о могилах и тисовых деревьях, о червях, призраках и загробной любви. Эта чепуха доводит меня до колик, и после каждой твоей поэмы мне требуется по меньшей меры полгаллона доброго вина.
– Хотя до последнего времени я об этом и не подозревал, – признался Вальзайн, – я открыл в себе интерес к миру духов, жажду того, что лежит вне пределов материального мира.
Фамурза сочувственно покачал головой:
– Хотя я прожил на свете вдвое дольше твоего, я все еще доволен тем, что вижу, слышу и трогаю. Хорошее сочное мясо, женщины, вино, песни звонкоголосых певцов – вот и все, что мне нужно от этой жизни.
– В своих грезах, – задумчиво произнес Вальзайн, – я видел суккубов, которые были чем-то неизмеримо большим, нежели обычные женщины из плоти и крови; я познал наслаждения до того острые, что телу не вынести их наяву. Есть ли источник у таких грез, кроме человеческого разума? Я дорого бы дал, чтобы разыскать этот источник, если он существует. А до той поры мне осталось лишь отчаяние.
– Такой молодой и такой пресыщенный! Ну, коли ты устал от женщин и желаешь любви призрака, осмелюсь высказать тебе одно предложение. Знаешь древний некрополь, расположенный между Умбри и Псиомом, милях примерно в трех отсюда? Пастухи болтают, что там живет ламия – дух принцессы Морфиллы, умершей несколько веков назад и погребенной в мавзолее, который все еще стоит, возвышаясь над более скромными надгробиями. Сходи-ка туда прямо сегодня, навести некрополь. Он больше подойдет твоему настроению, чем мой дом. Возможно, Морфилла покажется и тебе. Но не вини меня, если не вернешься. За все эти годы ламия так и не утолила свою жажду человеческой любви, а ты вполне можешь ей приглянуться.
– Разумеется, я знаю это место, – сказал Вальзайн. – Но по-моему, вы шутите.
Фамурза пожал плечами и смешался с толпой кутил. Смеющаяся танцовщица, белокожая и гибкая, подскочила к молодому поэту и накинула ему на шею аркан из сплетенных цветов, объявив его своим пленником. Он осторожно разорвал этот венок и холодно поцеловал девушку, чем вызвал на ее личике гримасу неудовольствия. Незаметно, но быстро, прежде чем кто-нибудь еще из веселящейся толпы попытался ему навязаться, Вальзайн покинул гостеприимный дом Фамурзы.
Побуждаемый не чем иным, как настоятельным желанием одиночества, он направился к городским окраинам, обходя стороной таверны и лупанарии, в которых толпился народ. Музыка, смех, обрывки песен доносились до него из освещенных дворцов, где богатые жители Умбри каждую ночь закатывали пирушки. Но гуляк на улицах попадалось не слишком много, ибо для тех, кого приглашали на эти сборища, было уже слишком поздно, чтобы собираться, но еще слишком рано, чтобы расходиться.
Теперь, когда дряхлеющее солнце Зотики померкло, огни поредели и улицы погрузились во мрак ночи, окутавшей Умбри и вовсе погасившей дерзкие скопления ярко освещенных окон. Именно об этом, да еще о загадке неизбежной смерти были размышления Вальзайна, когда он окунулся во тьму окраин, столь благословенную для уставших от слепящего света глаз.
Приятной была и тишина, царившая на дороге, по которой он шел, сам не зная куда. Потом по некоторым ориентирам, различимым даже во мраке, он понял, что находится на том самом тракте, который вел из Умбри в Псиом, город-близнец Дельты. На полпути по этой извилистой дороге и располагался давно заброшенный некрополь, город мертвых, куда Фамурза иронически отправил Вальзайна.
Воистину, думал тот, приземленный Фамурза своими циничными словами умудрился постичь до дна ту жажду, что лежала в основе его, Вальзайна, разочарования во всех чувственных удовольствиях. Было бы замечательно провести час или два в городе, чьи обитатели давно возвысились над мирскими страстями, над пресыщением и крушением иллюзий.
К тому времени, когда он достиг подножия невысокого холма, на котором раскинулось кладбище, на небе показалась растущая луна – уже не месяц, еще не четверть. Поэт свернул с вымощенной камнем дороги и начал подниматься по склону, на вершине которого белели блестящие мраморные надгробия. Он шел по неровным тропкам, протоптанным пастухами и их стадами. Размытая и долговязая, тень его двигалась перед ним, точно призрачный проводник. В своем воображении Вальзайн взбирался по слегка покатой, усыпанной тусклыми самоцветами надгробий и мавзолеев груди какой-то великанши. Он поймал себя на том, что по своей поэтической прихоти гадает, умерла эта великанша или всего лишь спит.
Добравшись
