«Шесть! Тебя заждались здесь…»
Инна скрипнула зубами, сильно вдавила ноготь безымянного пальца в мякоть большого. Боль ничего не изменила, сучья считалка продолжала терзать сознание. В происходящем отчётливо проявлялась схожесть с пыткой водой, капающей на темя. Те же монотонность и однообразие, к которым исподволь начинало примешиваться тягостное предчувствие безумия.
Электричка снижала скорость, справа в меланхоличный октябрьский пейзаж втянулась мокрая тёмно-серая лента перрона, рассчитанного на четыре вагона. За окном проскочил прямоугольный щит с надписью «Шапкино», лица редких ожидающих были под стать звучащему в голове Инны тенору – тусклые, равнодушные. Возможно, впечатление усугубляли резко обозначившиеся сумерки, притащившие с собой липкую, вездесущую морось. Возможно…
Вагон Инны был первым, но новых пассажиров в Шапкино не прибавилось. Последней попутчицей стала грузная и неопрятная бабка лет семидесяти, севшая на станции с анатомическим названием «Ребровская» четверть часа назад. Таких зачастую называют лаконичным и образным словцом «квашня».
Она разместилась скамьёй дальше, через проход, глуповато-настороженным лицом к Инне, тут же начав поедать масленые ломтики из большого пластикового контейнера. Пухлые пальцы сжимали очередной кусочек и ныряли в широко раззявленный рот так глубоко, словно заталкивали пищу прямо в горло. Бабка звучно причавкивала, иногда бросая в сторону попутчицы непонятные, опасливые взгляды.
Кроме неё в вагоне находилось ещё два пассажира. Худосочный и несимпатичный старшеклассник, отрешившийся от окружающей реальности при помощи планшета и наушников, да мужичок лет пятидесяти, дремлющий в конце вагона. Судя по дешёвому гардеробу, брезентовой сумке-скатке с инструментами и катающейся в ногах бутылке из-под «Балтики»-девятки – типичный пролетарий после трудовой вахты.
– Осторожно, двери закрываются, – оповестили динамики. – Поезд следует до Высовска со всеми остановками. Следующая станция – Тихвиновка.
Привычно прошипели двери, платформа за окном дёрнулась и поехала назад, бабка сжала в пальцах очередной ломтик…
«Семь! Надежды нет совсем».
Инна закрыла глаза, прижалась лбом к оконному стеклу. Прикусила нижнюю губу и сжимала зубы до тех пор, пока во рту не появился чуть солоноватый, ни с чем не сравнимый вкус…
Голос пропал.
Инна осталась сидеть в прежней позе, не веря в наступившее облегчение, боясь пошевелиться. Как будто малейшее движение могло вернуть эту паскудную маету, завершившуюся в полушаге от настоящего страдания.
Трескуче и нереально громко заблажил чей-то мобильный. Инна вздрогнула от неожиданности. Телефон успел прозвонить восемь раз, прежде чем послышался говорок попутчицы – нахрапистый, с хорошо заметными вкраплениями недовольства:
– Да чо снова? Чо ревёшь-то, дурища? В ликтричке я, скоро буду ужо…
И вдруг осеклась: страх округлил маленькие, близко посаженные к переносице глаза. Потом бабка проскулила, голос стал другим – безвольным, беспомощным:
– Как убили-и-и?…
Инна невольно повернулась к ней, но тут же отвела взгляд, уставилась в пол, наблюдая за «квашнёй» краешком глаза. Бабка не обратила на неё внимания, сидела с помертвевшим лицом, изредка шевеля жирными губами. Негромкие скупые фразы мгновенно растворялись в мерном гуле электрички.
«Эт чо же теперя будет? Изверги – глаза на кой вырезать? Ой, миленькая, за чо ей-то, экая же нелюдь эдак-то?»
Электричка сбавляла скорость, за мокрым окном потянулась очередная платформа. Бабкин мобильный коротко пискнул, как при разряжающемся аккумуляторе.
– Ой, Галюнь, всё! – заторопилась попутчица. – Зарядка сканчивается, запамятовала зарядить-то… Да я буду скоро, дожидайся.
Телефон скрылся в кармане поношенного тёмно-синего демисезонного пальто. Бабка скорбно покачала головой, выудила очередной ломтик из поставленного на скамью контейнера.
Пальцы нырнули в рот, задержались на секунду, две… и стали запихиваться дальше – небольшими, торопливыми толчками. То, что полотно безмятежной реальности треснуло и через неумолимо расширяющуюся прореху проталкивается самая настоящая жуть – Инна поняла лишь тогда, когда кисть попутчицы целиком исчезла во рту.
Электричка остановилась.
– Тихвиновка-а-а-а… – утробно прозвучало из динамиков. Потом там что-то булькнуло, скрежетнуло, и голос продолжил: – Ра-а-аз… Кошма-а-ар окру-у-ужи-и-ит…
Первая судорога страха скрутила Инну не целиком, оставив нетронутым кусочек сознания. Краем глаза зацепив движение за окном, она машинально повернула голову – и лихорадочно отодвинулась ближе к проходу, всаживая своё «а-а-а!» в тягучий ритм считалки.
Безлюдный перрон двигался. Асфальтовый слой, кожа, – вспухал, бугрился частыми полуметровыми в диаметре волдырями. Ближний к окну лопнул, разбрасывая по сторонам кусочки асфальта, обнажив пульсирующее подобие багрово-серого нарыва.
Ещё миг – и нарыв вскрылся, выхаркнув длинный тонкий стебель, увенчанный гроздью желтушных, раскрывшихся в полёте бутончиков. Они впечатались в стекло, стебель натянулся, но расплющившиеся бутончики не оторвались, лишь немного сползли вниз – оставив мутный, липкий след. Припухлые, похожие на пиявок лепестки чуть подрагивали.
Грозди летели в вагон одна за другой, туго натягивались стебли: электричку словно брали на абордаж сумасбродным, дьявольским способом…
Инна даже не пыталась представить, что может произойти по его завершении. Она безостановочно кричала, глядя на бабку – засунувшую руку в рот уже до середины предплечья. Рукав пальто собрался гармошкой, закрывая нос и подбородок. Безобразно распухла шея, «квашню» трясло, подошвы коричневых полусапожек хаотично шаркали по полу…
– …правит в этом мире-е-е-е… – В динамиках захлюпало, из них потекла зеленоватая, пахнущая тухлятиной жидкость.
Мужичок уже разлепил глаза и ошалело мотал головой, пытаясь вникнуть в происходящее. Старшеклассник всё так же таращился в планшет, звук в наушниках надёжно отфильтровывал крики Инны и утробные завывания динамиков.
