Дома
Раннее утро на Гиллертон-роуд. Глинистая недотьма, свойственная большим городам, только-только начинает уступать свету. Кирпичные дома с террасами все еще в тени, небо цвета стоялого молока, деревья вдоль тротуаров вобрали остатки сумрака в кроны. День предыдущий и день еще не наставший повисли в равновесии, каждый ждет, чтобы двинулся другой.
Сегодня в глубине графства Дорсет участок торфяной почвы, тлевший много дней, охватит пламя. Сама земля загорится и запылает. Возле Сент-Айвза стена огня, движущаяся со скоростью сорок миль в час, поглотит лес. Но об этом пока никто не знает. Термометры, висящие на подоконниках, на стенах гаражей, на крышах сараев, копят жару и ждут; пожарные спят, уткнувшись лицами в подушки, сжимая в кулаках простыни.
В странную погоду люди странно себя ведут. Как горелка, поднесенная к тигелю[9], приводит к обмену электронами, распаду некоторых соединений и появлению других, так жара воздействует на людей. Она обнажает их, лишает их защиты. Они начинают вести себя не то что необычно, а неосторожно. Действовать не нехарактерно для себя, но наоборот, очень в русле своего характера.
Женщина, живущая в конце Гиллертон-роуд, вожатая девочек Брауни, начала встречать мужчину, которому принадлежит газетный киоск, после того, как он закрывается. Девушка по соседству, талантливая школьница, от которой ждали отличных оценок на экзаменах, перестала ходить в школу и проводит дни в Гайд-парке, катаясь кругами по заросшему водорослями озеру на водном велосипеде, она жжет спички одну за другой, давая им догореть до почерневшего жгутика. Мужчина, живущий напротив, купил итальянский мотороллер. Ему нравится, как лощеное тельце скутера вплетается между машинами, как он поет, набирая скорость, когда проносится мимо неуклюжих автобусов. Нравится, как горячий воздух и выхлопы обдают кожу, ерошат волосы. Нравится, как рычит на холостом ходу двигатель и как ослепительно блестит солнце на хромированных деталях. И, как теперь известно большинству обитателей улицы, мистер Риордан из четырнадцатого дома исчез, просто взял и ушел, и семья понятия не имеет, где он и когда вернется. Если вообще вернется.
Из-за припаркованного фургона выскальзывает лиса, замирает на середине Гиллертон-роуд, потом прыгает через ограду сада и исчезает, описав круг хвостом. Ранний поезд метро трясется под плитками тротуара; вибрация ощущается в кирпичной кладке домов, в оконных рамах, половицах и лепнине. Дрожащий пронизывающий гул проходит по улице, от одного края застройки до другого. Но дома к этому привыкли, и их обитатели тоже. На кухонных полках дребезжат бокалы, часы на каминной полке четвертого дома бьют вполсилы; сережка, оставленная на прикроватном столике на другой стороне улицы, скатывается на пол. Дальше по улице женщина поворачивается в постели; просыпается ребенок, обнаруживает, что лежит в клетке между ребрами кроватки, и не понимает, что это и где все, и зовет кого-нибудь: идите сюда, быстрее, пожалуйста.
Ифа Риордан, идущая по улице, слышит, как плачет ребенок. Плач заставляет ее повернуть голову. Она обводит взглядом задернутые занавески, куст гортензии с обвисшими цветами, растущий перед домом, брошенный на середине дорожки трехколесный велосипед, но не видит ничего этого, их существование не откладывается у нее в уме. Она и ребенка-то едва слышит, хотя он продолжает плакать, она почти не понимает, что заставило ее взглянуть в ту сторону.
То, что она идет по Гиллертон-роуд, приводит Ифу в замешательство. Она одновременно осознает, что вокруг ей все знакомо, ближе некуда, как вид собственной руки с рядом костяшек и плоскими ногтями, и то, насколько здесь все тревожно-непонятное. Какая-то печальная нереальность сна есть в этой прогулке по Гиллертон-роуд в шесть утра в середине лета. Что она тут делает? Как она за одну ночь перенеслась из квартиры в Нью-Йорке, где они с Гейбом впервые за несколько недель были вместе, сюда – на дорогу, по которой ходила тысячи раз, в школу и из школы, из углового магазина с мамиными сигаретами и фунтом муки, с тех ужасных уроков танцев, из шахматного клуба после школы, от метро? Кружится голова, она чувствует, как на нее накатывают мелкие волны тошноты. Последние три года она думала, что может и не вернуться сюда, может никогда больше не пройти по Гиллертон-роуд. И все же – вот она, тут как тут. Вон ряд деревьев, поднимающих корнями плитки тротуара. Вот мощеные дорожки к домам. Вот бетонные пирамидки, торчащие из стены, которая идет вдоль фасадов трех домов. Ей не нужно прикасаться, она и так знает шершавую, зернистую поверхность бетона, помнит ощущение, возникающее, когда пытаешься сесть на неподатливый, неприветливый гребень, знает, как, неизбежно соскользнув с него, зацепишь и испачкаешь ткань саржевой школьной юбки. Взрослая Ифа внезапно замечает, что такая форма стены придумана нарочно, чтобы люди – дети – не садились на нее, и девушку наполняет отвращение к тем, кто живет в этих домах, кто построил стену. Что за люди могут отказать ребенку в отдыхе, когда он возвращается из школы?
Ифа пинает стену.
Потом продолжает путь по Гиллертон-роуд. Еще одиннадцать домов, и она придет.
Она вскидывает сумку повыше на плечо. Это дорожная сумка Гейба; ее единственный чемодан развалился сто лет назад. Наличие сумки, как ни странно, успокаивает Ифу. Есть что-то в этих потертых, изношенных складках, что-то безошибочно его, в этом сама его суть. Она рада, что сумка при ней; ведь, стоя на этой улице, Ифа могла бы ощутить, что провалилась во временную петлю и не существует ни его, ни Нью-Йорка. Дорожная сумка – это доказательство. Она его не выдумала.
Она смотрит на ветви деревьев. Белые березы. Она никогда этого прежде не замечала: вдоль улицы растут березы, кора на стволах отслаивается и загибается, листья-сердечки обвисли и пожелтели. Бедняжки. Когда им в последний раз доставался глоточек воды? Кто же знает.
