Затем я дал ему копию «Последнего призыва», информационного бюллетеня Исламской нации[8]. Эти газетенки я развесил на всех досках объявлений в кампусе.
— Видишь? — сказал я и пошел, зная, что он увяжется за мной. — Не хочешь рассказать мне, почему никто не идет в союз черных студентов и не арестовывает их за разжигание ненависти? И, кстати, почему нет союза Белых студентов?
Йорки фыркнул.
— Потому что, — сказал он, — это будет дискриминация.
Я смотрел на него, как на Эйнштейна.
— В точку.
После этого было просто. Мы находили парней, которых травили шотландцы, и вмешивались, чтобы они знали, что их есть кому защитить. Мы предлагали им позависать с нами после уроков, и, когда мы ехали на машине, я врубал на всю катушку «Skrewdriver», «No Remorse», «Berzerker» или «Centurion» — группы направления «Власть белых», песни которых похожи на рев демонов и вызывают желание переть напролом и плевать на всех.
Я заставил их поверить, что они чего-то стоят только из-за цвета кожи, с которым они родились. Когда они жаловались на что-нибудь в кампусе, начиная с процесса регистрации и заканчивая плохой жратвой, я напоминал им, что директор школы — еврей и что все это часть более крупного плана Сионистского оккупационного правительства, намеревающегося подавить нас всех. Я учил их, что «Мы» означает «Белые».
Я забрал у них травку и прочую дурь и выбросил в мусорный бак, потому что торчки всегда могут заложить. Я сделал их похожими на меня. «У меня есть классные «докторы мартенсы»[9], — сказал я Йорки, — точно твоего размера. Только я не отдам их парню с жирными патлами, да еще связанными в узел». На следующий день он появился с аккуратной стрижкой и выбритым загривком. В скором времени у меня уже был свой собственный боевой отряд: новоиспеченное хартфордское подразделение САЭС.
Могу поспорить, я научил студентов в том колледже большему, чем любой из высоколобых профессоров. Я показал им элементарные различия между расами. Доказал, что если ты не хищник, ты — жертва.
Я просыпаюсь в луже пота и с трудом выкарабкиваюсь из дурного сна. Сразу же провожу рукой по постели рядом с собой, где обычно спит Брит, но там никого.
Я свешиваю ноги с кровати и пробираюсь сквозь темноту, как сквозь толпу. Меня, словно лунатика, тянет в комнату, которую мы с Фрэнсисом так старательно перекрашивали.
Брит стоит в дверях, обхватив себя руками, как будто ей трудно стоять прямо. Луна светит через окно, поэтому она окружена собственной тенью. Когда мои глаза привыкают к темноте, я пытаюсь увидеть, на что она смотрит: старое кресло с салфеткой на спинке, железный каркас двойной гостевой кровати. Стены, снова белые. Я до сих пор чувствую запах свежей краски.
Я откашливаюсь.
— Мы думали, тебе это поможет, — говорю я негромко.
Она поворачивается, но только наполовину, так что на секунду начинает казаться, будто она соткана из света.
— Может, этого и не было вовсе? — шепчет Брит. — Может, это просто кошмарный сон?
На ней одна из моих фланелевых рубашек, в которых она любит спать, а ее пальцы растопырены на животе.
— Брит… — говорю я, делая шаг к ней.
— Что, если никто не запомнит его?
Я обнимаю Брит, прижимаю к себе и чувствую горячий круг ее дыхания на своей груди. Оно жжет, как огонь.
— Милая, — обещаю я, — я не позволю никому забыть.
У меня всего один костюм. Вернее, у Фрэнсиса и у меня один костюм на двоих. Просто зачем хороший костюм человеку, который днем работает гипсокартонщиком, а по ночам ведет сайт «Власть белых»? Но на следующее утро я надеваю костюм, черный в белую полоску, — в таком, как мне кажется, очень круто выглядел бы и Аль Капоне, — белую рубашку с галстуком, и мы с Брит едем в больницу, чтобы встретиться с Карлой Луонго, адвокатом в области управления рисками, которая согласилась побеседовать с нами.
Но когда я выхожу из ванной, побритый, со сверкающей на затылке татуировкой, то с удивлением вижу, что Брит, в моей фланелевой рубашке и трениках, лежит, свернувшись калачиком, на кровати.
— Малыш, — говорю я, — у нас встреча с адвокатшей, помнишь? — Я полчаса назад говорил об этом, она не могла забыть.
Брит не двигается, но глаза ее поворачиваются на меня, как будто это не глаза, а шарикоподшипники, вставленные в голову. Ее язык выталкивает слова, как еду изо рта:
— Не… хочу… туда… возвращаться.
Она отворачивается от меня, натягивает одеяло, и тут я замечаю на тумбочке пузырек: снотворное, которое врач давал ей после родов. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь усадить жену. Она как мешок с песком, тяжелая и неудобная. «Душ», — думаю я, но тогда нужно будет пойти с ней, а у нас нет времени. Вместо этого я беру стакан с прикроватного столика и выплескиваю воду Брит в лицо. Она что-то бормочет, но это заставляет ее выпрямиться. Я стягиваю с нее одежду и достаю из ящика первые попавшиеся под руку приличные вещи: черные брюки и кофту на пуговицах. Я одеваю ее, и в голове внезапно вспыхивает картина: я точно так же одеваю своего ребенка. Я так сильно дергаю Брит за руку, что она вскрикивает, и я целую ее запястье.
— Извини, детка, — бормочу я.
Потом несколько раз осторожно провожу расческой по ее волосам и, как умею, собираю их в хвост. Я впихиваю ноги Брит в пару маленьких черных туфель, похожих на домашние тапочки, после чего поднимаю ее и вывожу к машине.
К тому времени, когда мы доезжаем до больницы, она уже почти оцепенела.
— Просто не засыпай, — прошу я, прижимая ее к своему боку, когда мы входим. — Ради Дэвиса.
Может быть, это доходит до нее, потому что, когда нас вводят в кабинет адвокатши, ее глаза открываются чуточку шире.
Карла Луонго — латинос, об этом я догадался по имени еще до того, как увидел ее. Она садится в кресло, а нам предлагает диван. Я вижу, что она чуть не поперхнулась, когда я снял свою шерстяную шапочку. Хорошо. Пусть понимает, с кем имеет дело.
Брит приваливается ко мне.
— Моя жена, — объясняю я, — она все еще неважно себя чувствует.
Адвокат сочувственно кивает:
— Мистер и миссис Бауэр, позвольте сказать, что я сожалею о вашей утрате.
Я не отвечаю.
— Я уверена, у вас есть вопросы, — говорит она.
