Папа уставился на меня с возмущенным видом и заявил, что даже представить не мог, что я позволю себе задавать такие вопросы. Однако, судя по всему, это уже приходило ему в голову, потому что позднее он поднимается ко мне в комнату и спрашивает, думаю ли я об образовании Чарли или полностью поглощен самим собой.
— Во-первых, он будет избавлен от всех дурных знакомств, — говорит он, загибая пальцы. — Во-вторых, получит хорошее образование, так как профессиональные педагоги смогут проводить с ним больше времени, в-третьих, с Чарли постоянно будет работать психолог, в-четвертых, там замечательный спортзал, и, наконец, — папа устремляет на меня ненавидящий взгляд, — он не будет брать пример с тебя.
10 часов вечера.
Вечером звоню Шону, но он не снимает трубку. Его мама говорит, что Шон велел передать, что занят чтением статьи о Босфоре.
Кроме этого, сегодня получил отказ из «Звезды щеголя», куда посылал свой юмористический рассказ о ваннах. Редактор, некая мисс Анжела Тернер, пишет, что они «не „Таймс“», а я использую слишком сложные слова, которые могут поставить в тупик читателя. Как отвратительно быть вынужденным писать для быдла. Я чувствую себя, как Роберт де Ниро в «Разъяренном быке», когда ему приходится делать бросок для того, чтобы ублажить промоутеров схватки. К тому же еще и мистер Гатли прислал мне письмо с сообщением, что больше не сможет быть моим наставником из-за состояния здоровья и передаст меня другому педагогу Но я ответил, чтобы он не утруждал себя. Без его звериных аналогий все уже будет по-другому.
Все это повергло меня в уныние. Обычно когда слышишь о писателях, сломленных обстоятельствами, думаешь: «Это не про меня. Главное — вперед, главное — к публикации книги». И вот я сижу в темноте, слушаю «Угрей» и смотрю в окно. Упорство — это миф. Ни один человек не станет браться за дело, зная, что его ждет неудача. Всем необходим успех. Если человек предвидит возможность поражения, он и пальцем и пошевелит, чтобы что-нибудь сделать. Для того чтобы преуспеть, нужно не упорство, а избирательная память, позволяющая забыть о том, что тебе сказали в «Звездах щеголя» о твоем юмористическом рассказе.
Я перечитываю начало своего романа. Что могло случиться с текстом за одну ночь? Он скис, как молоко, не поставленное в холодильник. Еще вчера я не сомневался в том, что он смешной и в то же время глубокий, но сегодня я уже не нахожу в нем ни юмора, ни глубины. Сегодня я особенно остро ощущаю, как мне не хватает мамы. Как бы я хотел, чтобы она сидела внизу на диване в своем желтом халате и вязала. Как бы я хотел спуститься к ней и сказать, что абсолютно запутался. Как бы я хотел обнять ее и увидеть, как она оттопыривает щеку языком, что она всегда делала, когда напрягалась и о чем-то сосредоточенно думала. Мне необходимо, чтобы меня кто-нибудь подбодрил и сказал, что все образуется. Мама всегда считала, что в результате все будет хорошо. И ей всегда нравилось то, что я пишу. Всякий раз, когда я ей что-нибудь показывал, она обязательно звала папу, словно была потрясена тем, насколько это хорошо. «Ты это видел?» — спрашивала она, и папа был вынужден тоже прочесть мой текст и сказать что-нибудь комплиментарное, даже если ему и не хотелось это делать.
Мама считала, что и с ней все будет в порядке. Она надеялась до последней минуты. Каждое очередное лекарство должно было привести к чудесному исцелению, химиотерапия должна была подействовать со дня на день, или кто-то должен был изобрести новое волшебное средство. Перед последней госпитализацией она сказала мне: «К выходным я уже буду дома».
Как было бы здорово, если бы мне удалось стать писателем. Мама была бы очень рада. Согласно энциклопедии «Книги и литераторы», Роберт Льюис Стивенсон, Джон Ките, Альбер Камю и сестры Бронте страдали туберкулезом и грозящая смерть вдохновляла их на творчество. Я читаю об этом, перед тем как лечь спать. Они работали не покладая рук, так как знали, что им отпущено мало времени. Болезнь подпитывала их гениальность. В школе об этом никогда не рассказывают, когда всех отправляют делать БЦЖ. Так может, дело как раз в том, что мне сделали прививку от гениальности?
4 ноября: Мы с папой и Чарли ездили сегодня обедать в «Розу и Корону». Мама с нами не поехала. Ей трудно ходить, так как ноги и живот у нее снова распухли. «У меня выросло такое пузо, что вчера в ванной я не смогла увидеть собственную пипку, — говорит она, стараясь выглядеть бодрой. — Может, вы мне привезете кусочек дыньки?»
Мы не говорим о маме, но во время десерта нас замечает одна из ее клиенток, миссис Мортон, и подходит к нам, чтобы спросить, как она себя чувствует. Миссис Мортон уже много лет, и, похоже, она немного выжила из ума, так как начинает рассказывать нам о своем муже, умершем от рака горла «после дли-ительной борьбы». Думаю, она собиралась нам посочувствовать, но все это оказывается крайне некстати и абсолютно выводит из строя Чарли. Никто ему еще не говорил о том, что мама умирает.
— Какая идиотка, — замечает папа, глядя вслед миссис Мортон, когда она от нас отходит.
Я сжимаю под столом колено Чарли, и мы с папой принимаемся убеждать его в том, что все будет в порядке. Но когда Чарли уже начинает успокаиваться, папу вдруг охватывает приступ ярости, он перегибается через стол, крепко хватает Чарли за голову и начинает громко шептать: «Неужели ты хочешь, чтобы эта миссис Мортон видела, как тебе больно? Никогда», — отвечает он на собственный вопрос и плюхается обратно в кресло.
— Но ведь мама… не умрет? — спрашивает Чарли, потрясенный папиной выходкой.
— Никто не умрет, — отвечает папа и игриво треплет Чарли по щеке. — У тебя крепкая мама… Ну так ты будешь есть мороженое, за которое я уже заплатил?
Перед домом папа останавливается, поворачивается к нам и произносит:
— И еще, мальчики, я хочу, чтобы вы запомнили: лучшим лекарством для вашей мамы является позитивное настроение. Вы меня поняли? Никаких отрицательных эмоций. — Он смотрит на Чарли и передразнивает его выражение лица. Чарли смеется, и папа снова возвращается к серьезному тону. — В каком-то смысле все зависит от вас, мальчики. Я делаю все, что могу, и только вы сейчас можете изменить ситуацию. А теперь пошли домой, и вы расскажете ей, как мы здорово пообедали. Чарли, дыня у тебя?
Всякий раз, когда я перечитываю свои записи о маме, мою грудь начинает что-то сдавливать, как это происходит с помойными бачками, поступающими под гидравлический пресс в «Макдоналдсе». Душа моя сжимается и становится плотнее. В основном это болезненные воспоминания, как, например, канун маминой смерти, когда я навещаю ее в больнице и режу ей мясо, потому что у нее уже нет на это сил. Или через день после ее смерти, когда я выливаю в раковину сок лайма, который она пила, а Чарли говорит мне: «Джей, когда мама вернется, она тебе всыплет. Она только что купила эту упаковку». Я спрессовываю эти воспоминания все плотнее и плотнее, и иногда мне начинает казаться, что в какой-то момент я сойду от этого с ума. Более того, иногда мне даже этого хочется. Мне кажется, что, сойдя с ума, я выполню свой долг перед мамой. Я всегда считал, что не перенесу ее смерти — брошусь в разверстую могилу или стану бродягой и буду ночевать в подъездах на Оксфорд-стрит, устремив на мир непонимающий мутный взор.
