Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111
Наконец мы приехали и остановились в пансионе бывшего каторжника Эмиля С. Хозяина дома не оказалось, но его жена, венесуэлка, узнав, что мы из Кальяо, и догадавшись, кто мы такие, мигом устроила нам двухместный номер и предложила кофе.
Я помог Пиколино принять душ и уложил его в постель. Он устал и перевозбудился. Когда я собрался уходить, он стал делать мне отчаянные знаки. Я понимал, что он хочет мне сказать: «Ты вернешься? Не дай мне пропасть здесь одному!»
– Нет, Пико! Я пробуду в городе недолго. Скоро вернусь.
И вот я уже шел по вечернему Каракасу вниз по улице, к площади Симона Боливара, самой большой в городе. Повсюду – море света, россыпь электрических ламп, разноцветье неоновой рекламы. Более всего меня поразила яркая световая реклама: вспыхивали настоящие огненные змеи, бегущие огоньки то загорались, то затухали. Балет огней, да и только, под управлением волшебника!
Площадь оказалась красивой. В центре возвышался большой бронзовый памятник Симону Боливару на огромном коне. Гордый, исполненный достоинства и благородства всадник. Такой, наверное, была и душа этого человека. Я со всех сторон рассмотрел конную статую освободителя Латинской Америки. Не удержавшись, на скверном испанском я тихо поприветствовал его, чтобы никто не слышал: «Человек! Какое это чудо – стоять у твоих ног! Ты – Человек Свободы. Я же несчастный, всегда сражавшийся за ту свободу, воплощением которой являешься ты!»
Два раза возвращался я в пансион – от площади до него было метров четыреста, – прежде чем встретился с Эмилем. Он был предупрежден о нашем приезде. Шарло ему написал. Мы пошли немного выпить и поговорить.
– Я здесь уже десять лет, – рассказывал Эмиль. – Женился, есть дочь. Пансион принадлежит жене. Поэтому я не могу держать вас бесплатно, будете жить за полцены. (Удивительная солидарность бывших каторжников, когда один из них попадает в затруднительное положение.)
Он продолжал:
– А этот бедняга, что с тобой, твой давний друг?
– Ты видел его?
– Нет. Жена сказала. Она говорит, что он полный калека. Он идиот?
– В том-то и беда, что нет. Он полностью в здравом уме, но его рот, язык и вся правая сторона до поясницы парализованы. Он уже был в таком состоянии, когда я встретился с ним в Эль-Дорадо. Парень даже толком не знает, кто он на самом деле – каторжник или ссыльный.
– Не понимаю, зачем тебе таскать за собой того, кого не знаешь. Ты даже не можешь сказать, хорошим он был парнем или нет. К тому же это для тебя такая обуза.
– Да, я это прочувствовал за те восемь месяцев, что он со мной. В Кальяо у меня были женщины, которые за ним ухаживали. И даже с ними мне было нелегко.
– Что ты собираешься с ним делать?
– Определю в больницу, если представится такая возможность. Или подыщу комнату, пусть очень скромную, но с душем и туалетом, где можно было бы ухаживать за ним, пока не подвернется что-нибудь получше.
– Деньги у тебя есть?
– Немного. Я знаю, мне следует здесь быть очень осторожным. Испанским я владею плохо, хоть и понимаю, о чем говорят. В случае чего нелегко будет защититься.
– Да, здесь трудно. Рабочих мест на всех не хватает. Во всяком случае, Папи, ты можешь спокойно пожить у меня несколько дней, пока не устроишься.
Я понял. Попробуй прояви щедрость, коли сам сидишь в дерьме. Жена Эмиля, должно быть, обрисовала Пиколино в мрачных красках: вываливает язык и рычит, как скотина. Какое неблагоприятное впечатление он может произвести на постояльцев!
С завтрашнего дня придется кормить его в нашей комнате. Бедный Пиколино! Он спал рядом со мной на железной кровати. Мало того что я оплачивал его стол и ночлег, так они еще не хотели, чтобы он жил здесь. Видишь ли, дорогой, сытый голодного не разумеет, равно как здоровый больного. Твой искривленный рот и перекошенная физиономия вызывают у людей смех. Что поделаешь! Тебя не примет ни одно общество, если ты не вышел мордой или не состоялся как личность. Либо ты должен стать безликим, как мебель, чтобы не бросаться в глаза и не раздражать. Но не беспокойся, приятель! Пусть руки у меня не так нежны, как у девушек из Кальяо, но рядом с тобой всегда будет друг, больше чем друг – бродяга, который усыновил тебя и сделает все, чтобы ты не сдох как собака.
Эмиль дал мне несколько адресов, но работы для меня нигде не нашлось. Два раза ходил в больницу, пытаясь устроить туда Пико. Ничего не вышло. Так сказать, не было свободных койко-мест, а документы об освобождении из тюрьмы Эль-Дорадо нисколько не помогли. Вчера меня спросили, каким образом и почему я взял Пиколино под свою опеку, кто он по национальности и прочее. Когда я рассказал этой чернильной больничной крысе, что сам начальник тюрьмы Эль-Дорадо доверил мне Пико и что я согласился присмотреть за ним, ублюдок разродился таким заключением:
– Он освобожден под вашу ответственность и с вашего согласия, вот вы и должны заботиться о нем и лечить по месту жительства. А если вы не можете этого сделать, то следовало оставить его в Эль-Дорадо.
Этот недоносок еще и адрес у меня спросил. Дал ему липовый. Этот убогий чиновник международного образца, строящий из себя важную птицу, не вызвал у меня никакого доверия.
Я быстро увел оттуда Пиколино. Я был в отчаянии. Чувствовал, что больше не могу оставаться у Эмиля: жена его плакалась, что приходится менять простыни Пико каждый день. По утрам я застирывал в раковине грязные места, стараясь делать это как можно лучше. Простыни, однако, долго сохли, и пятна все-таки проступали. Поэтому я купил утюг и после стирки сушил им белье.
Что делать? Ума не приложу. Но твердо знаю: надо быстро принимать решение. В третий раз попытался я поместить Пиколино в больницу, и опять безрезультатно. Мы вышли из больницы в одиннадцать утра. Что ж, видно, без радикальных мер в таком положении не обойтись, и я решил посвятить полностью вторую половину дня своему другу. Я повел его в Кальварио, чудесный сад, полный цветов и тропических растений, раскинувшийся на холме в самом центре Каракаса.
Там, наверху, мы устроились на скамье и, любуясь великолепной панорамой, уплетали лепешки арепас с мясом и запивали их пивом. Затем я зажег две сигареты: одну для Пико, другую для себя. Пиколино было трудно курить: всю сигарету обслюнявит, пока докурит. Он чувствовал важность момента, догадывался, что я хочу сказать ему что-то очень важное, от чего он будет страдать. В глазах его застыла боль, они словно кричали мне: «Не молчи! Говори быстрее! Я знаю, что ты принял важное решение. Говори же, прошу тебя».
Я читал это в его глазах, и мне было больно на него смотреть. Я медлил. Наконец бросился с места в карьер:
– Пико, вот уже три дня я пытаюсь пристроить тебя в больницу. Ничего не поделаешь, они не хотят тебя принимать. Понимаешь?
«Да», – говорили его глаза.
– С другой стороны, во французское консульство обращаться нельзя. Опасно. Могут потребовать нашей выдачи и высылки из Венесуэлы.
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 111
