Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 26
А сейчас мы говорили: если бы все знать, предвидеть, соломки бы подстелили, МЫ БЫ ЕГО НА РУКАХ НОСИЛИ. В сотый раз я спрашиваю себя: отчего ни разу не спросила его, почти юношу: «Как ты живешь? Тебе трудно? Я часто думаю о тебе. Я люблю тебя». И все. И любимый человек остался бы жив. И в сотый раз вопрос зависает без ответа.
«Любовь, которую мы скрывали – единственная боль, которая мучает нас».
Является ли страшной иронией судьбы, что самоубийство совершилось в абсолютно, насквозь педагогической семье? Вся родня – учителя, мать – учительница начальных классов. Близкое окружение, в котором Витя жил последние годы и дни, – учительское. Бабушка – заслуженная учительница РСФСР, брат и его жена – учителя.
Витин отец. Красавчик. Полуребенок, полумужчина, с отличием закончил военное училище. На свадьбе его начальник сказал молодой жене: вы не представляете, за КОГО вы вышли замуж!
Да, да, совершенный «вечный ребенок» с мягкой, как воск, эгоистической душой. Он легко поддавался чужому влиянию и с доверчивой готовностью воспринимал любую чужую мысль – смотря, чьей мысли в данный момент внимал, в чьи руки в данный момент попадал. Его по очереди лепили и перелепляли на свой лад его мать и жена, моя сестра. Я его мысленно сравнивала с аморфным Алешей из «Униженных и оскорбленных».
Полуребенок-полумужчина был глубоко равнодушен к единственному сыну, хотя поначалу пытался играть роль внимательного отца. Через всю страну под мышкой вез большую красную лошадку на колесиках – и очень, должно быть, нравился себе при этом со стороны. Крошечный Витюшка, радуясь подарку, заплясал, затопотал ножонками. Немедленно последовал раздраженный окрик молодого отца: «Ты чего, как дурак?!»
За шесть лет после развода он не подал весточки о себе и ни в один из дней рождений не поздравил сына. И даже весьма опытно уклонялся от алиментов. Узнав о гибели сына, перепугался страшно, и алименты за все шесть лет пришли телеграфом через день.
Раньше, услышав, что в какой-то семье повесился ребенок, мне казалось, что оставался один выход для домочадцев: спрятаться в четырех стенах, где до конца жизни оплакивать погибшего, уйти, может быть, в монастырь. Ходить по земле черной тенью, разучиться улыбаться. Выкопать рядом с могилой землянкой и жить там, зарастать коростой, прослыв городской сумасшедшей.
Страдания очищают душу. Страдали ли я? О да, невыразимо. Стала ли лучше? Скорее, хуже.
Ни в какой монастырь не ушла. Так и не научилась достойно, скорбно, молчаливо, несуетно вести себя в жизни. Вот часами ломаю голову, как обустроить на новоселье голубую комнату, сколько метров тесьмы к шторам подшить. Где найти овальный голубой ковер, купить или не купить на зиму сапоги. Вот чем я живу – когда Витя все это время Т А М. В это самое время гниет и проваливается Витин гроб, земля насыпается в глаза, в полуоткрытый рот…
Но дальше о сестре. Не приведи, Господи, ни одной матери на свете пережить то, что пережила сестра. Она жила и работала в то время на Сахалине. Обнаружила в почтовом ящике записку: «На ваше имя поступила телеграмма». Это ее не встревожило. На почте сказали: «Зайдите к начальнику». И вновь ничто ее не насторожило. Возможно, на нее смотрели с повышенным любопытством, странновато, она не обратила внимания.
Начальница почты попросила: «Сядьте, пожалуйста» – «Да я постою». Начальница настаивала: «Нет, вы садитесь, садитесь. Возьмите стакан с водичкой». Тогда сестра подумала: что-то случилось с мамой. В протянутой телеграмме прочитала: «СЫН ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ. ПОХОРОНЫ ДЕВЯТНАДЦАТОГО. ЗАВЕРЕНО ВРАЧОМ».
– «Как ты себя повела?» – мучаясь, со страхом спрашивала я, суеверно стараясь не примеривать на себя, как поступила бы в душераздирающей сцене. – «Я улыбнулась и закричала: «Нет»…»
В морге она смотрела, как мужчины одевают Витю. Она не ушла, хотя ее пытались увести. Почему хотели увести – нужно ли объяснять? Видеть сыновние безвольно мотающиеся руки, продеваемые в проймы белой новой майки, рукава рубашки, пиджака… Тяжело падающую на грудь мертвую черноволосую голову сына…
Смерть трудно воспринимается даже по отношению к чужим людям. Как же это? Только вчера, да что вчера, еще сегодня утром, час, пятнадцать минут назад он ходил, разговаривал – и вдруг навсегда неподвижное тело, которое совсем скоро станет ничем.
А по отношению к близкому человеку? Особенно к ребенку, который при первой в жизни встрече со мной, двухмесячный, улыбнулся, приняв меня за маму, и крепко-крепко сжал пальчиками мой протянутый палец. «Ну, здравствуй. Я вижу, что мы с тобой самые близкие люди». Не надо. Не тяни ко мне пальчик. Я предам тебя. Променяю на мужа. Спасая из жизненной ямы его, столкну в могильную тебя, здорового и красивого парня. Ни один из окружающих взрослых – один ты единственный бесстрашно вступался за меня перед ним. Лучше бы ты был трус, тогда никогда не решился бы на такой отчаянный и бесстрашный шаг.
Двадцать лет буду отчаянно цепляться за семью, которой не было – за призрак семьи. Одна из наших ссор, в которую вовлеклась вся семья и в которой мешающейся под ногами, раздражающей всех песчинкой закрутился Витя, послужила тем самым толчком к петле.
…И вот Витя в гробу, установленном на беленьких табуреточках. На одной из них недавно он сидел, покачиваясь, подвернув под себя по привычке ногу. Вместо упрямого мальчишеского подбородка – по-мужски отяжелевший, утонувший в отекшей широкой шее. Чугунно почернели за две ночи уши. Это тоже наш Витя. Холодный, с навечно полусогнутыми пальцами. На ладонях прощупываются мозоли – он много работал в огородах – моем и брата.
Когда начался развод, сестра приехала и забрала сына. Думаю, мать, которая любит своего ребенка, постаралась бы как раз, наоборот, в это время спрятать подальше от сцен – их не всякому взрослому по силам перенести. Сестра, на которую страшно было в это время смотреть, и с которой страшно в это время было находиться, почти на грани безумия, увезла изнеженного малыша с собой пробивать чиновничьи двери.
«Ребенка следует отталкивать левой рукой, но крепче прижимать правой».
…Есть человек-невидимка, человек-амфибия. Он же был человек – отДУШина, человек-урна. Знаете, сколько жизненного пространства полагалось растущему, сильному юному человеку? ОДИН КВАДРАТНЫЙ МЕТР. Один метр выделили ему в «хрущевке» – паровозике. В самом неудобном месте – на выходе к балконной двери, где с кастрюлями туда и сюда бегала бабушка. На этом квадратном метре, за углом стола протекала его жизнь. Как протекала?!
Остается смиренно ждать неминуемого возмездия. Имей же силы, ум, терпение, догадливость не роптать: за что? Какое наказание уже приготовила судьба за самый страшный грех равнодушия к родному по крови, любящему ее человеку? Накажи меня, но не сына.
Вернемся к человеку-отДУШине. Итак, он был просто находка: полусирота, бойкий, веселый – всегда есть повод придраться и накричать. Был бы плаксой – из него вышла бы плохая отдушина, чуть что – плачет. А с этого – как с гуся вода. Как тогда всем казалось. Казалось, с кем угодно может что-то случиться, только не с ним.
Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 26
