– Негусто, – сказал Мерсье.
– Кому ты это рассказываешь, – сказал Камье.
– Я мог бы задать себе самому тот же вопрос, – сказал Мерсье.
– Где мы собираемся ночевать? – сказал Камье. – Под открытым небом?
– Это бы нам уже не повредило, – сказал Мерсье, – после всех тех ночей подряд, которые мы провели у Элен. Удалось тебе ее оттрахать?
– Пытался, – сказал Камье, – но я был как-то не в форме.
– С некоторых пор ты слишком много занимаешься любовью, – сказал Мерсье. – Совсем стыд потерял, в твои-то годы. Смотри, перегреешься.
– У меня в самом деле вся головка так и горит, – сказал Камье. – Это порочный круг.
– Помажь мазью, – сказал Мерсье.
– Боюсь трогать, – сказал Камье.
– А как твоя киста? – сказал Мерсье.
– Ох, и не спрашивай, – сказал Камье.
– Она, по крайней мере, не влезла в попу, как ты одно время боялся? – сказал Мерсье.
– Торчит все время поблизости, – сказал Камье. – С каждым днем все растет, но к дырке не ближе, чем двадцать лет тому назад. Вот и пойми что-нибудь.
– От этих штук хорошо помогает вода с торфяников, – сказал Мерсье. – Можешь просто сесть прямо туда. Заодно сполоснешь задний проход.
Ни деревца – надо ли об этом говорить? На всякий случай лучше скажем. Оазисы здесь – папоротники.
– Мы замерзнем, – сказал Камье, – и сырость проберет нас до мозга костей.
– А развалины на что, – сказал Мерсье. – Или просто будем идти до полного изнеможения. Что может быть лучше в борьбе с ненастьем.
На некотором расстоянии от этого места они очутились перед развалинами дома или даже форта. Развалинам было лет пятьдесят. До того долгое время ничего подобного им не попадалось. Уже почти стемнело.
– Теперь надо сделать выбор, – сказал Мерсье.
– Между чем и чем? – сказал Камье.
– Между развалинами и изнеможением, – сказал Мерсье.
– А нельзя их как-нибудь соединить? – сказал Камье.
– До следующих нам ни за что не добраться, – сказал Мерсье.
– Очень просто, – сказал Камье.
– Это только так говорится, – сказал Мерсье.
– Просто нам нужно пройти еще немного, – сказал Камье, – пока не почувствуем, что дошли до того места, откуда нам хватит сил ровно на то, чтобы вернуться обратно. Тогда мы повернем и придем сюда, к развалинам, в полном изнеможении.
– Это опасно, – сказал Мерсье.
– Ты предложишь что-нибудь получше? – сказал Камье.
– Может, просто поплясать здесь немного, – сказал Мерсье, – словом, поделать всякие резкие телодвижения. Это нам ничем не грозит. А когда с нас будет достаточно, рухнем без сил среди руин.
– Я еще могу некоторое время тащиться по дороге, – сказал Камье, – но ни на какие прыжки я не способен.
– Тогда просто будем ходить взад и вперед, – сказал Мерсье.
– Мы не устоим перед соблазном лечь раньше времени и слишком быстро покончить со всем этим, – сказал Камье.
– Однако в твоем плане полно подвохов, – сказал Мерсье. – Усталость – странная штука, особенно на последней стадии: она прогрессирует, причем в ней до безумия много всего намешано, и не все ее причины нам известны. Не говоря уж о том, что темнеет и мы можем забрести в болото.
– Не паясничай, – сказал Камье. – Чем мы, в конце концов, рискуем?
– Разумеется, – сказал Мерсье.
Они вновь зашагали вперед, если это можно назвать «зашагали».
– Иногда, – сказал Камье, – с тобой поговорить – истинное наслаждение.
– В душе я незлой, – сказал Мерсье.
Спустя некоторое время Мерсье сказал:
– Не думаю, что я еще долго смогу идти дальше.
– Уже? – сказал Камье. – Ноги, что ли? Ступни?
– Скорее, голова, – сказал Мерсье.
Было темно, в нескольких метрах от них дорога исчезала из виду. Звездам было еще слишком рано зажигаться. Луне предстояло взойти тоже гораздо позже. В сущности, наступило самое темное время суток. Они остановились. Они еле-еле видели друг друга через дорогу. Камье подошел к Мерсье.
– Пошли обратно, – сказал Камье. – Обопрись на меня.
– Я же тебе говорю, это голова, – сказал Мерсье.
– Тебе мерещатся видения, – сказал Камье. – Например, купы деревьев, а на самом деле там нет ничего. Или выскакивают странные звери, гигантские коровы и лошади ярких расцветок, они выскакивают из темноты, стоит тебе поднять голову, – или высокие амбары, огромные мельницы. И все это расплывается, зыблется, как будто слепнешь прямо на глазах, ха-ха, слепнешь прямо на глазах.
– Если хочешь, возьми меня за руку, – сказал Мерсье.
Так, рука об руку, повернули они обратно – маленькая в большой.
– У тебя рука потная, – сказал Мерсье, – и ты кашляешь. Может, у тебя старческий туберкулез.
Не успел он это сказать, как вздрогнул и пожалел о сказанном. Чего он боялся? О чем жалел? Он боялся, что Камье вернет ему этот мяч и тем заставит его или понимать, отвечать, или хранить нелюбезное молчание, и ему стало жаль, что он навязал себе такую дилемму. Глупости, сожаления, оправдания, страхи, упреки, оправдания, а потом иногда, редко, но иногда – огромное облегчение, как бывает после безнаказанного проступка, потому что Камье хранил молчание, так что даже непонятно было, слышал он или нет. Может быть, он устал гораздо сильнее, чем хотел признаться, и силы у него, так же как у Мерсье, были на исходе. И вот что сообщает такому предположению правдоподобие, каковое, между прочим, есть драгоценный дар: чуть погодя Мерсье пришлось повторить одну и ту же фразу несколько раз кряду, прежде чем она дошла до Камье. То есть:
– Надеюсь, мы не проскочили лачугу, – сказал Мерсье.
Камье не ответил.
– Надеюсь, мы не проскочили лачугу, – сказал Мерсье.
– Что? – сказал Камье.
– Я говорю, надеюсь, мы не проскочили лачугу, – сказал Мерсье.
Камье ответил не сразу. Бывают в жизни такие случаи, когда самым простым и прозрачным словам требуется какое-то время, чтобы развернуться во всей своей красе. И лачуга сбивала с толку. Но наконец он резко остановился – изнемогающий от усталости человечек, взявший на себя, так сказать, руководство операцией.
– Она немного на отлете от дороги, – сказал Мерсье. – Мы могли пройти мимо не заметив, уж больно темно стало, вот что мне кажется.
– Мы бы заметили тропинку, – сказал Камье.
– Может быть, – сказал Мерсье. – Что до меня, честно говоря, я уже ничего не вижу, ни дороги, ни своих собственных ног, ни коленок, ни груди (правда, она у меня впалая). Краешек бороды, пожалуй, не будем лицемерить, время от времени, благо она у меня довольно седая. Мы бы могли пройти мимо Ла Скала в вечер премьеры, я бы и то ничего не заметил. Ты, мой дорогой Камье, по вечной своей доброте тащишь за собой на буксире не человека, а жалкую развалину.
