Ресторан отеля, куда Пол спустился позавтракать, был почти пуст, а его ожидал сюрприз. За крайним столиком у окна сидел перед рюмкой коньяка и что-то быстро строчил в блокноте Иржи Скорцела – вечно взъерошенный синеглазый чех, злой, непримиримый ко всякой лжи. На Олимпиаду Иржи приехал с аккредитацией журналиста от французской «LE FIGARO». Он эмигрировал из Праги во Францию двенадцать лет назад. Пражская весна определила его судьбу. Унижение, испытанное им в те дни от беспомощности перед танками на Староместской площади, он так и не смог простить. Несмотря на то, что в эмиграции всё у него сложилось чудесным образом – получил университетское образование в Сорбонне, работу в престижном журнале и жил в лучшем городе Европы, – Иржи ничего не забыл.
Пол, напротив, был миролюбив. Заснеженная и загадочная «одна шестая часть суши» давно будоражила его воображение. Он немного знал о советской империи – только то, что освещалось в американской прессе, но хорошо понимал, что такое пропаганда. И ещё он привык безоговорочно доверять только своим глазам и ушам. Будучи человеком мыслящим, считал необходимым критиковать правительство и президента. Объявленный Картером бойкот Московской Олимпиады, разумеется, не поддерживал. Поэтому в Москву приехал как рядовой американец, искренне веря, что железный занавес может рухнуть, если народы будут встречаться в честной спортивной борьбе, не замешанной на политических интригах. Ну чем не «посол мира»? Во всяком случае, ещё вчера он ощущал себя таковым, а сегодня, неторопливо потягивая грузинское вино в ожидании бифштекса нужной прожарки, рассказывал другу об увиденном на Таганской площади. Привыкший полагаться лишь на собственные ощущения, он получил наглядный урок расправы над инакомыслием, впитал его всеми чувствами, включая осязание и обоняние.
– Я понял, люди могут простить многое, но только не своё унижение, – делился он с Иржи. Тот снисходительно подтрунивал над его политической наивностью, но Пол не пытался протестовать и обижаться, всё ещё пребывая в плену эмоций. – Никто не забывает и не прощает унижения, – повторил он.
– Да, но не рабы, привычные целовать свои кандалы… Хочешь новых впечатлений? – засмеялся Иржи.
Профессиональное любопытство победило – Пол не устоял перед возможностью запечатлеть на фото и другие факты попрания свободы, а по возвращении домой сделать пару громких репортажей.
– К вечеру вернёмся, – заверил его чешский друг.
Двое молчаливых русских, Сергей и Слава на раздолбаном авто, которое они называли «шестёркой», подхватили их с Иржи у отеля. Они долго ехали по Ярославскому шоссе, миновали коробки скучных новостроек и промзону с подстанциями электроустановок, разрушенные корпуса завода, дымящие жерла тепло-станции, башни элеватора и золотистые барханы зерна. Потом пошли нищие деревни. Ни газонов, ни клумб, ни асфальта. Вокруг приземистых, вросших в землю домов, почерневших от времени (и беспробудного пьянства хозяев), только ряды окученного картофеля. Пол заметил, что дома в России старятся также некрасиво, как и люди – до срока превращаясь в рухлядь.
– За сто первый километр, – усмехнувшись, ответил ему Сергей на вопрос, куда они едут. Хотя по спидометру уже отмахали все двести, удивился Пол, а Иржи пояснил:
– Советская метафора. Русские так называют выдворение за пределы Москвы нежелательных элементов.
Часа через полтора свернули с шоссе на просёлочную дорогу, километров десять проскакали по ухабистым рытвинам и вынырнули за лесом в чистом поле, заросшем бурьяном. Невдалеке три полуразвалившихся барака из красного кирпича, крытых чёрно-рябым замшелым шифером. Территория обнесена колючей проволокой в рост человека, но ни смотровых вышек по углам, ни конвойных с автоматами Калашникова и собаками Пол не заметил. Возле бараков бродили люди. Они здесь жили. Ветер полоскал брюки, трусы и рубахи, развешанные на провисших проводах между столбами линии электропередач. Из котелков над кострами поднимался пар. Рядом играли дети.
– Это и есть «сто первый километр», – подмигнул ему Иржи, указывая рукой на поселение.
– Кто они? Русские заключённые? – спросил Пол, расчехляя видеокамеру.
– Нежелательные элементы, собранные с улиц: пьяницы, проститутки, психбольные, бездомные, инвалиды, которых в Москве как бы нет. Вывезены сюда перед Олимпиадой.
– Они не преступники? – уточнил Пол, переключив рычажок приближения. Перемещая камеру, он снял на большом увеличении панораму, запечатлел крупным планом бараки и людей.
Завидев машину, к проволочной ограде направились трое мужчин в застиранных майках и трикотажных штанах, сучьим выменем обвисших на задах и коленях. Пахнуло густым перегаром. Сергей подошёл к ним поближе.
– Это иностранные журналисты, – кивнул он в сторону Пола и Иржи, – хотят вас сфотографировать. Согласны?
– А па-звольте полюбопытствовать, какие издания они представляют, – изрёк клошар с клочковатой щетиной на опухшем лице. Услышав ответ, придал важность обрюзгшему лицу и процедил через дырку в передних зубах:
– Передай, – кивнул он в сторону Пола, – русские Родину не продают, а ихнего грёбанного Картера мы в гробу имели б*…, много и неоднократно, – закончив длинным отборным матом. И ещё раз сплюнул, театрально развернувшись к ним спиной.
Иржи хмыкнул, отошёл к машине, вернулся с двумя бутылками «Столичной». Увидев водку, клошары оживились, не сводя глаз с продолговатых поллитровок с красно-золотыми этикетками.
– А теперь покажешь, где можно пройти? – спросил Иржи.
Патриоты суетливо рванули в заросли борщевика, раздвигая высокие мясистые стебли с белоголовыми зонтиками. Остановились невдалеке, жестами приглашая следовать за собой. Метрах в ста пятидесяти от машины ржавая проволока, перекушенная кусачками в нескольких местах, широко разогнутая по сторонам, позволяла пройти на огороженную территорию. Вход, он же выход, скрытый за высокой травой, был доступен, но люди почему-то не уходили, удивился Пол.
– По утрам менты перекличку проводят, – пояснил пожилой инвалид. Отталкиваясь омозолелыми, как старая кирза, кулаками, он перемещал на низкой деревянной тележке в тень барака обрубленное тело, с трудом передвигаясь по вздыбленному пересохшими комьями земли полю, когда-то вспаханному, но непонятно почему заброшенному, заросшему репейником и осотом. Безногий инвалид был трезв и дружелюбен, охотно позволил сфотографировать себя. Рассказал на камеру, как лишился ног в пятьдесят втором на лесоповале, замерзая под упавшим с платформы бревном, а сюда его вывезли из Москвы месяц назад, вместе с алкашами и проститутками.
– За что? Да, едри твою за ногу, вот за это самое… – он ткнул пальцем в пах с закатанными валиком штанинами, – чтобы, бля, не мозолил глаза иностранцам. Не распугал гостей столицы, раскудри твою черешню, – беззлобно засмеялся он.
– А что здесь делают дети?
– А живут с мамками. Вывозят-то семьями.
– Что будет с теми, кто уйдёт? – расспрашивал Пол, отъехав камерой, он вписал калоритную фигуру инвалида в «золотое сечение».
