В тот первый апрельский день над Парижем низко нависли тучи. Под мелким дождиком молодой женщине все казалось серым, когда она шла пешком от трамвайной остановки.
На полпути Ксения захромала. Подошва ее правого ботинка цеплялась за брусчатку, мешая идти, но у нее не было ни единого су, чтобы заскочить к сапожнику. О том, чтобы купить новую пару обуви, можно было только мечтать. Снова надо будет просить у Ильи Антоновича одолжить кусочек меди на набойку. Бывший казак держал скобяную лавку, которую русские из его квартала называли не иначе как пещерой Али-Бабы. У него можно было найти сапожные гвозди и пуговицы для одежды, застежки и пробковые подошвы. В его многочисленных ящиках лежало то, что бабушки называли ненужной рухлядью, но его неприхотливые клиенты теперь всему находили применение.
Когда у него просили что-то необычное, он начинал шутить: «Невозможно не есть ни французское, ни русское». Кстати, эта была одна из немногих его фраз, которые он произносил по-французски более или менее складно с грассирующим «р». Ксения обратила внимание на его витрину, когда проходила мимо. Тогда же она и оказалась в должниках у Ильи Антоновича. Когда, черт возьми, у нее появятся средства вернуть долг? К большому разочарованию, финансовая ситуация Осолиных оставалась плачевной. Долги и расходы Ксения записывала в маленькую черную книжечку. Она занимала у одних, чтобы отдать другим.
К несчастью, поддержка русского общества Красного Креста и благотворительной ассоциации комитета Земгора[20], представители которой помогали беженцам получать юридическую или материальную помощь, руководили детскими яслями, домами престарелых, местами в больницах, стипендиями для некоторых школьников, не смогла накормить семью Ксении.
Однако девушка надеялась, что, когда они приедут в Париж, все образуется. Об этом городе она мечтала в годы изгнания, когда одиночество становилось невыносимым, когда грозы собирались над их палаткой на острове Лемнос и одеяла были постоянно мокрыми. Позже, летними ночами под звездным средиземноморским небом, когда рубахи прилипали к телу, а воздух давил на ноги и живот; на палубе греческого парохода, который довез их до Марселя в суровом декабре с другими транзитными пассажирами, когда они не видели горячей пищи в течение всего восьмидневного перехода, и тогда она отчаянно, серьезно и пылко мечтала о Париже. Наверное, надо было просто во что-то верить, успокаивать себя мыслью о лучшем завтра, говорить себе, что скоро можно будет отдохнуть, расслабиться и просто спокойно поспать.
Реальность ударила ее, словно хищная птица когтями по беззащитному лицу. В столице Франции жилье и еда стоили дорого. Ксения была вынуждена продать последние драгоценности матери за ничтожную сумму. Доставая из кармана аккуратно завернутые в платок серьги с изумрудами и бриллиантами — подарок Екатерины Великой их предку за участие в покорении Крыма в XVIII веке, Ксения не смогла унять дрожь в руках. Она вспоминала свое детство, родной город, Медного всадника и застывших львов, город, который вызывал у нее безумное волнение. Ей казалось, что она до сих пор слышит, как трещит лед во время ледохода на Неве.
Она положила подвески на бархатную тряпочку перед ювелиром, не в силах бороться с отвратительным чувством — ей казалось, что она предает память о родителях. Украшение предназначалось невесте Кирилла, чтобы супруги, в свою очередь, однажды передали его невесте своего старшего сына. И так далее до скончания веков. Теперь от всего этого осталось только воспоминание.
При помощи маленькой лупы в форме монокля ювелир скрупулезно изучил драгоценность. У него были пухлые пальцы, усеянные черными волосками, и обручальное кольцо, перетягивающее палец как сардельку.
— Много вам дать я не могу, мадемуазель, — заявил он с деланно печальным лицом.
Чтобы выжить, эмигранты вынуждены были продавать диадемы, колье, перстни и браслеты. В ломбарде они слышали, что их драгоценности считаются «низкопробным золотом». И вся та же старая песня: никто не хочет рубины или изумруды, а исключительно бриллианты, притом только хорошей огранки. Ювелир был господином и хозяином, поэтому Ксении Федоровне оставалось лишь согласиться с предложенной ценой.
Как только она оказалась на Вандомской площади, такой простой и провинциальной по сравнению с теми, на которых она выросла, ей показалось, что у нее закружилась голова. Потерять родину и землю предков — все равно что оказаться на сильном ветру с пустыми руками, лишенной всего, даже надежды. Каждый должен был выкручиваться сам. Некоторые храбро боролись, другие жили одним днем, устав от трудностей жизни, которые казались им наказанием свыше. Кто-то не выдерживал этого разрыва между душой и телом и не видел другого выхода, кроме как покончить жизнь самоубийством.
Русские беженцы селились в определенных кварталах города. Улица, на которой жили Осолины, располагалась именно в таком квартале. Вывески с буквами из кириллицы, запах соленых огурчиков и копченой рыбы, небритые прохожие, родная речь, доносящаяся из открытых окон, — все это создавало русскую атмосферу. Россия была и в столовой, куда они приходили греть еду после работы в полдень и вечером, и в трущобах и третьесортных гостиницах, в которых люди делили кровати, когда один работал ночью, а другой — днем. Для многих Россия стала средством заработка — по крайней мере та Россия, какую воображали себе французы или иностранные туристы. В городе появилось множество национальных ресторанов, цыганские ансамбли, русские кабаре, спектакли с участием казаков и лошадей. Для Ксении было унизительным видеть, что ценность ее родины сводится только к пестрому фольклору, чтобы привлекать покупателей. То, что связывало ее с родиной по-настоящему, было более бескорыстным, более духовным.
Поселившись на берегах Сены, так же как их соотечественники в Берлине, эмигранты сталкивались друг с другом на тротуарах и мостовых, на винтовых лестницах, воняющих кошачьей мочой, на сборочных конвейерных лентах «Рено» и «Ситроена». Деньги в семью приносили в основном женщины. Большинство из них шили, вязали, вышивали, рисовали картины на шелке, работали манекенщицами у портных. Они открывали небольшие магазинчики по продаже одежды в предместьях Сент-Оноре, делали шляпы или кокошники — головные уборы, украшенные бисером, которые вдохновили кутюрье Жанну Ланвэн на несколько коллекций.
Мужчины, напротив, часами торчали в кафе, играли в шахматы, вспоминали проигранные сражения, расстрел адмирала Колчака в Сибири, бегство солдат Врангеля — этих последних бойцов белой армии, которые покидали Крым ради нечеловеческих условий в Галлиполии[21]. Все так или иначе неустанно думали о русской земле, черной и тяжелой, с запахом лилий, в то время как их чемоданы ждали в комнатах, подготовленные к отъезду в любую минуту.
Новая жизнь была шаткой и беспокойной. Няня почти не покидала мансарду, в которой они расположились, и радовалась тому, что может делать покупки, не покидая жилья. Она не интересовалась ни Парижем, ни Францией. Следила за младшими детьми — единственной привязанностью в жизни. Исключением из правила были воскресенья, когда она, надев бирюзовый жакет и длинную юбку, повязав на голову платок, шла на богослужение. Она пересекала площадь, шагая еще спящими улицами к православной молельне, устроенной в старом гаражном боксе. На православную Пасху они с Ксенией и Машей шли на другой берег Сены, где на улице Дарю находилась православная церковь Святого Александра Невского.
