— Обещаю. — Я начинала хныкать, а он гладил меня по голове. Странно, я его не видела, зато чувствовала тепло его ладони.
Потом мне приснился муж. Так у меня был муж? Я его тоже не видела, но знала: вот он, мой муж. По-моему, я не очень-то его любила.
Муж все время говорил мне:
— Сядь сюда. Поверни голову к свету. Так, очень хорошо.
Он обращался ко мне ласково, но я его все равно не любила. По крайней мере, так мне казалось во сне.
Еще у меня как будто бы был ребенок, но в этом я не уверена. Потому что здесь сны не давали мне точного знания. Ребенок просто присутствовал и вызывал во мне нежность и печаль сразу. Кажется, это была девочка. Она забиралась ко мне на колени, и мне становилось тепло, как от отцовской ладони.
И наконец, мне снилась любовь. Она существовала сама по себе, как бы не связанная ни с каким из прежде виденных мною персонажей. Во всяком случае, не с мужем. Любовь как понятие и любовь как чувство. Оказывается, я это разделяла. Первая любовь жила во мне вечной потребностью, вторая — запретной тайной. Словно я хотела любить, но не знала кого.
Самыми яркими были чувственные сны, относящиеся ко второй любви. Такие странные ощущения: то ли ты плывешь в теплом течении, то ли взлетаешь на качелях. Но в обоих случаях захватывает дух. Ты просишь: «Еще, еще» — и понимаешь, что это всего лишь сон.
А однажды сны стали облекаться явью, как кость плотью. Отрывочной, не очень четкой, состоящей из шорохов и отголосков. Так, например, мне вдруг явилась чья-то записная книжка, почему-то раскрытая на букве Д, и начала меня неотступно преследовать.
В один из дней я совсем потеряла покой и начала даже подумывать, не стоит ли мне глотать таблетки, как прежде. А потом я вспомнила все сразу и навсегда. И то, что я вспомнила, потрясло меня до основания.
Конечно, я сразу все рассказала доктору Леониду Борисовичу, и это было большой, почти роковой ошибкой, но поняла я это позже.
— Значит, вы начали что-то припоминать? — Он был само расположение, помноженное на внимание.
Я покачала головой:
— Нет, я просто вспомнила все, и мне больше нечего припоминать. И находиться у вас мне незачем, потому что я совершенно здорова. Самое большее, что у меня было, это стресс. И лечить нужно не меня, а причину, его вызвавшую.
— Именно этим мы и занимаемся, — доктор расплылся в улыбке. — Причина в ваших нервах, вот их-то мы и лечим.
— Может, и нужно лечить чьи-то нервы, но не мои, — упорно настаивала я. — Вы же ничего не знаете. Ничего! Меня просто сняли с карниза и доставили сюда, а что было перед этим, вы не представляете.
— И что же было перед этим?
Я уже почувствовала, что Леониду Борисовичу этот разговор не нравится, но решила не уступать.
— А перед этим кое-кем было сделано все возможное, чтобы я вышла на карниз. Можно сказать, меня на него вытолкнули. И я это докажу, как только выйду отсюда. Теперь вы понимаете, что меня здесь незачем держать.
— Нет, вы меня не убедили. — Леонид Борисович, во время всего нашего разговора не вынимавший руки из кармана, зачем-то поправил узел галстука, видневшегося за воротом белого халата. Красивого и дорогого, насколько я в этом разбираюсь. — Ваше место здесь, и вы здесь останетесь до полного выздоровления.
Я едва не потеряла дар речи, а потом завелась с полуоборота:
— Да вы… Вы совершаете преступление вместе с ними! Не хотите меня выписывать, пригласите сюда кого-нибудь из прокуратуры! Или… или просто дайте мне позвонить!
— Ну что ж… — Леонид Борисович снова сунул руки в карманы халата, с задумчивым видом покачался на носках туфель и произнес: — Дайте мне по крайней мере для начала самому во всем разобраться. — И ушел.
Хоть он и обещал во всем разобраться, на душе у меня было неспокойно. До боли сжав кулаки, я расхаживала по палате: от зарешеченного окна, за которым не было ничего, кроме клочка совершенно пустого двора и каменной стены, до стенного шкафа. Возле шкафа я неизменно замирала на несколько мгновений, потом резко разворачивалась и шла обратно — к окну.
А через четверть часа я услышала громкие шаги в коридоре: если это был доктор Леонид Борисович, то уж точно не один. Дверь распахнулась, и в палату вошла уже знакомая мне троица — суровая надсмотрщица, нянечка в несвежем халате и молодой мужчина в синей робе. Доктора с ними не было.
Конечно, я сразу все поняла и стала кричать и вырываться, совсем как Тамара. И, как Тамару, они меня спеленали, а суровая надсмотрщица надавала мне пощечин, словно я в чем-то провинилась перед ней, и вколола укол, от которого мне стало горячо. Дальше была сплошная боль, боль, боль… Ничего, кроме боли.
Глава 13
Домработница, профессионально отшившая Шатохина, долго следила из окна за обтерханного вида дамочкой, вывалившейся из подъезда, а та, судя по выражению лица, злая и недовольная, тоже пару раз обернулась и что-то пробормотала себе под нос. Шатохин уже не сомневался — она от Андриевских, оказавших ей не слишком радушный прием.
— У вас что-то случилось? — со всей возможной участливостью осведомился Шатохин, предварительно убедившись, что наблюдение из окон квартиры Андриевских снято.
Женщина грузно запнулась на ходу, обернулась к Шатохину, почему-то всем корпусом, как будто шея у нее загипсованная, и заморгала неряшливо подкрашенными глазами:
— A-а… Вам чего?
— Да я так… — Шатохин старательно изображал из себя не в меру ретивого в своей сердобольности обывателя. — Просто мне показалось, что вы очень расстроены. Подумал, может, помочь надо чем…
Ему повезло: особа, обиженная семейством Андриевских, не относилась к разряду излишне подозрительных.
— Чем тут поможешь? — шмыгнула она носом. — Дочку в психушку запрятали, а сами радуются…
— Что вы говорите! — сокрушенно покачал головой Шатохин.
А обтерханная бабенка, словно только и ждала его притворного сочувствия, с такой готовностью стала изливать на Шатохина свои материнские горести:
— Я женщина больная, на инвалидности, на дочку надеялась, а тут такое… Она, Юлечка, мне помогала, переводы присылала, только в прошлом месяце задержка вышла. Думаю, может, что случилось, и точно, заболела она, в психбольнице, зять сказал… А я, как же я теперь, на кого мне надеяться?
— Печальная история, — зацокал языком Шатохин, поддерживая убитую горем мать-инвалидку под локоток, чтобы она ненароком не влетела в лужу. С координацией у бедняги явно не все в порядке, походка шаткая.
— Горе, горе-то какое, — продолжала причитать женщина, похоже, растроганная его отзывчивостью. — На душе тоска, такая тоска… — И вдруг посмотрела на Шатохина как-то по другому, оценивающе, что ли? — А ты, мил человек, видать, добрый… Не одолжил бы инвалидке на лекарства?
