– Папа… Расскажи, кто это был?
Главное было – не дрогнуть перед первым словом, не споткнуться об него. «Папа»…
Все происходит так быстро. Для него это будто стальной клинок в сердце: слово, которого ждешь всю жизнь, такое естественное, родное, и, тем не менее, оно режет душу. Оно едва прозвучало, а ты уже боишься, что оно исчезнет. Макс продолжает, грудным голосом, странно пронзительным, разбитым, в котором слышится и мужское, и женское:
– Такая любовь не могла согреть нас троих. У вас вдвоем было больше шансов. Я решил дать вам эту возможность. Я подумал, что с тобой она сможет вернуться в настоящее, в реальную жизнь, забыть этого мужчину! Я решил исчезнуть, чтобы она перестала сравнивать меня с ним, подменять мой голос его голосом, мои жесты – его руками, мое тело – его фантомом, я решил устраниться, чтобы она перестала мечтать о жизни, которой, скорее всего, никогда не познает. Чтобы она снова полностью посвятила себя тебе.
– Но забыть кого? Вы говорите о мужчине. Откуда он взялся в нашей жизни?
– Посмотрите мне в глаза, прошу вас. Вы держите дистанцию с этим вежливым «вы». Неужели она вам ничего не рассказала? Неужели после моего ухода, через столько дней, недель, лет Элен не дала вам никаких объяснений?
– Она казалась несчастной. Одинокой. Закрытой. Да, что-то было в ней закрыто на замок. Думаю, я боялась, что оно сломается, разрушится, разлетится на куски, если я начну ее расспрашивать. Наверняка я задавала вопрос, где мой папа. Любая маленькая девочка об этом спросила бы, правда?
Снова между ними это расстояние, бесконечное, как пустыня.
– Я ни о чем ее не расспрашивала. Мы продолжили жить. По утрам я уходила в школу, она – наработу. Мы мало общались, так повелось. Школа стала занимать все больше места в моей жизни, и дома поселилось молчание. Иногда она плакала. Но… мне не хочется разговаривать об этом с вами.
Правая рука пожилого мужчины поднимается, на секунду зависает в воздухе, словно он собирается просить слова, затем снова опускается на колено, ладонью вниз. Бланш мысленно отмечает, что ногти Макса красиво пострижены, безупречно отполированы. Старики следят за своими ногтями, она не раз в этом убеждалась. Бланш поднимает голову, смотрит отцу в глаза. И на нее накатывает зыбкая волна.
Ее наполняет запах, аромат поцелуя, но она не видит лица, источника этого поцелуя. Невозможно уловить образ. Она упорно пытается это сделать, используя свой метод очищения воспоминаний от шелухи. Закрыв глаза, Бланш торопливо снимает слой за слоем с этого запаха, не дающего ей покоя, чтобы добраться до сокровенной правды, как вдруг в памяти возникает аромат ландыша, мелкие поспешные шаги, красивые икры, свободное платье, легкий взмах руки… Когда из ее глаз перестает струиться вода, побледневший старик, тревожно вглядывающийся в лицо Бланш, произносит:
– Ты думаешь… о ней. Я тоже.
Слова – сокровище, дистанция между ними исчезает. Он продолжает:
– Когда я познакомился с Элен, ей было всего два года, а мне шестнадцать: между нами четырнадцать лет разницы. Это было в тысяча девятьсот сорок четвертом году, Бланш, в то время, когда даже подросток понимал, что для обретения свободы, надежды на счастливую жизнь необходимо помогать друг другу. Моя мать сделала свой выбор. Днем она продавала туфли в магазине на улице Лувр, обувала богатых женщин, зачастую продажных, а ночью бежала помогать прятать одних, кормить других, создавать нужные связи. Так она познакомилась с родителями Элен, тоже состоявшими в подпольной организации. Как-то вечером Пьер и Камий – так звали родителей Элен – поехали на мотоцикле по срочному заданию в Турен. Погода той ночью была нормальная, ни дождя, ни тумана, и дорогу они знали прекрасно. Тем не менее, их занесло на повороте. Возможно, из-за темноты, усталости, или что-то их ослепило? Как бы то ни было, умерли они мгновенно. Малышка Элен спала у нас, да так у нас и осталась. И выросла она в нашем доме, в Баньоле. Моя мать очень ее любила. Я… не успел тебе рассказать о моей матери, она умерла, когда ты родилась, я осиротел и одновременно стал отцом, вмиг повзрослев.
Когда твоя мама была маленькой… Я играл с ней, как любой старший брат, защитник. Элен росла без подруг, очень хорошо училась в школе, затем в лицее… В двадцать лет она уже работала, окончив курсы секретарей. Получив свои первые деньги, она подарила моей матери потрясающий платок «Эрмес», серебристо-бежевый, который стоил ей половины зарплаты.[28]Это в двадцать-то лет. Мне было тогда тридцать четыре. Я работал инженером-автодорожником, много ездил по Франции, по Европе… Элен захотела все это отпраздновать – свою работу, зарплату, платок и независимость. Я был проездом в Париже. Мы открыли бутылку шампанского. Стоило мне увидеть изгиб шеи Элен, и моя броня разлетелась вдребезги. В Элен появилась новая грация, от ее золотистых волос исходил пленительный аромат, а грудь вызывающе поднималась всякий раз, когда она затягивалась, куря сигарету. Ребенок, которого я всегда в ней видел, исчез в одно мгновение. Передо мной была очень красивая молодая женщина. Ее накрашенные ногти… Они меня очаровали, я мечтал, чтобы ее пальцы гладили меня по лицу… Я так отчаянно захотел, чтобы она стала моей. Элен тут же почувствовала мое волнение. Она знала, что со мной она будет как за каменной стеной. Мы поженились очень быстро, несмотря на то, что моя мать призывала меня одуматься, считая это чистым безумием.
Я любил ее, Бланш, любил всем сердцем. Я перешел работать в министерство и обосновался в Париже. Мы были безмятежными, благоразумными. И, мне кажется, счастливыми.
Элен казалась спокойной, она изучала английский, мечтала выучить итальянский, когда-нибудь и японский… Прошло несколько лет, мы все чаще открывали шампанское. Потом стала приходить тревога, каждый месяц. «Значит, в следующий раз получится, правда?» Тревога переросла в страх, страх превратился в тоску. Беременность все не наступала. Какой-то глупый врач сказал Элен, что она бесплодна. Наш брак дал трещину. Я сделал все возможное, чтобы удержать ее возле себя. Мы установили правила совместного проживания. Я ни о чем не спрашивал, когда однажды вечером она не пришла домой. Потом два раза. Затем три… Так мы и жили.
Как-то ночью она вернулась пьяная и набросилась на меня. Мы занялись любовью, чего уже давно с нами не случалось… Элен, как заведенная, повторяла, что ей скоро исполнится сорок. Я уже смирился в свои пятьдесят три года, что никогда не стану отцом. Но ты родилась за несколько дней до ее сорокалетия. Я купил по этому случаю духи, твоя мать нежно улыбалась. Открылась новая страница нашей жизни. Мы тебя назвали Бланш.
С твоим рождением Элен словно озарилась. У нее появилась тысяча планов. И периодически она не возвращалась вечером домой. Я был ей в тягость. Обузой. Когда-то я влюбился и выбрал ее. Она была растрогана, заинтересована, возможно, видела во мне заботливого отца. Теперь ее терзало чувство долга, я стал для нее мертвым грузом. Долг вместо права выбора связывал ее по рукам и ногам. А я стремился к ней. Склоняясь над ней, своей женой, я опускался все ниже и ниже. Мне понадобились годы после нее, чтобы вновь расправить плечи. После нее и тебя.
