Семен хмыкнул.
– А ежели получится, тому сверх скоморошьей гривны еще две своих положу.
Толпа зашевелилась – кто-то напористо протискивался к помосту.
– Ишь, как старается, – негромко сказал скоморох.
Семен пожал плечами.
– Знамо дело – три гривны деньги немалые.
Скоморох присмотрелся.
– Так это же…
Из толпы вывалился Никита и решительно полез на помост.
Семен выпучил глаза.
– Ты???
– Я, брат! – сказал Никита, играя желваками.
– Не буду я с тобой биться, – сказал Семен. – Еще зашибу ненароком – люди скажут, меньшого брата убил.
Никита засмеялся. Но не было в том смехе веселья.
– А что люди скажут, – громко сказал он, отсмеявшись, – когда узнают, что ты у меньшого брата невесту увел и силком за себя замуж брать собираешься супротив ее воли. Об том ты не подумал?
В толпе начали шептаться. Глаза Семена медленно стали наливаться кровью.
– Ладно, щенок, пожалеешь, – прошипел он сквозь зубы. – Убить не убью, но покалечу. Чтоб впредь неповадно было за чужими невестами бегать.
– А я тебя, ежели чего, и калекой достану, – тихо сказал Никита, сжимая кулаки. – Только ты не хвались, братец, идучи на рать, а похваляйся, коли верх возьмешь.
Глаза Семена стали пустыми и холодными. Похоже, ему удалось совладать с собой. Злость – плохое подспорье хорошему бойцу.
– Возьму, не сумлевайся, – сказал он, становясь в боевую стойку. – А три гривны бабке Степаниде отдам, пусть тебя дурня опосля выхаживает.
Никита прищурился, словно охотник, выискивающий место, куда всадить стрелу.
– Гривны свои себе оставь, – процедил он сквозь зубы. – Может, у чертей в аду себе местечко потеплее прикупишь.
Хоть и был Семен бойцом опытным да бывалым, но всякому хладнокровию предел бывает. Взревев, он бросился на брата. Но тот, как давеча Кудо, увернулся ловко и со всей дури звезданул брата наотмашь кулаком, будто нож всаживал. Кулак ударил в нос, кровь хлестанула ручьем.
Семен издал какой-то утробный звук, мотнул головой и, не обращая внимания на кровь, ринулся вперед, расставив ручищи. Уже не драться, а поймать, сдавить, задушить, втереть в струганые доски помоста.
Отступать было некуда. Никита попятился.
– Поберегись! Край! – крикнули из толпы. Никита отпрянул от края помоста – и угодил в расставленные лапы. В лицо изо рта Семена ударило чесночным духом и сладковатым запахом крови. Потом живой капкан захлопнулся. Страшно сдавило ребра.
– П-попался… змееныш… – выдохнул Семен.
Жуткая, заляпанная кровищей борода придвинулась к лицу Никиты. Он попытался вздохнуть – не получилось. Тогда он с усилием вытолкнул из груди остатки воздуха и плюнул в глаза брата.
Кривая ухмылка исказила лицо Семена. Он лишь сдавил сильнее руки, сморгнул слюну и ближе придвинул лицо, внимательно глядя в глаза Никиты и наблюдая, как гаснет в этих глазах жизнь.
Тягаться с Семеном и вправду было бессмысленно. Никита понял: еще немного – и всё. Эта борода в уже подсохших на ветру кровавых сосульках и эта ухмылка поверх нее – последнее, что он видит в жизни.
Образ Насти возник перед глазами.
– Хххрррр… ен тебе!!! – вытолкнул из себя Никита и, откуда силы взялись, со всей мочи ударил лбом в эту самую омерзительную ухмылку.
Кровь хлынула у обоих. У Семена изо рта, а у Никиты – из широкой ссадины на лбу. Семен икнул, недоуменно хлопнул глазами и чуть ослабил хватку, но этого хватило Никите, чтобы щукой выскользнуть из смертельных объятий.
Они стояли друг против друга, пошатываясь и сглатывая кровь. Толпа затаила дыхание.
– Будя! – прогремел над людскими головами голос воеводы. – Люди на забаву пришли смотреть, а не на смертоубийство.
Но братья его не слышали. Сейчас во всем мире было только два человека – и для каждого из них это было слишком много.
Семен сделал шаг вперед.
– Разнять!
Приказ воеводы прозвучал резко и отрывисто, будто плетью хлестнули. Несколько мужиков ринулись на помост и, схватив братьев за руки, оттащили их друг от друга. Семен, не отрывая от брата налитых кровью глаз, все порывался броситься в драку. Впрочем, младший тоже дергался, но слабее – все ж помял его родственничек изрядно.
– Окатить обоих водой, – приказал воевода, – а потом…
Что делать потом с братьями-врагами, так и осталось неизвестным.
С другого конца площади раздался крик:
– Беда!!!
И было что-то в этом крике такое, чего не услышишь в вопле подвыпившего мужика, упавшего в стылую лужу, или торговца, обворованного залетным ярмарочным воришкой.
Тишина повисла над площадью. Даже Семен с Никитой перестали трепыхаться в руках мужиков.
А через площадь на взмыленных конях скакали два всадника. Один в кольчуге, шлеме и при мече, у другого руки связаны сзади и сам он накрепко примотан ремнями к седлу, а ноги – к стременам, которые для надежности были стянуты под брюхом коня.
– Тимоха? – удивленно произнес воевода. – Ты пошто коня-то…
Тимоха круто осадил скакуна и едва успел спрыгнуть. Белая пена на губах животного окрасилась кровью, ноги подломились, и конь, тяжело рухнув на землю, завалился на бок и забился в агонии.
Тимоха одним движением выдернул меч и кольнул коня в сердце. Тот дернулся в последний раз – и затих.
Второй конь оказался крепче собрата. Он лишь поводил боками и тяжело дышал, кося глазом на привязанного у него на спине седока.
– Беда, воевода! – хрипло выдохнул витязь, пряча меч в ножны. – Орда!
Охнул кто-то в передних рядах. «Орда! Орда!» – разнеслось по толпе и покатилось по торговым рядам, словно круги по воде от брошенного камня.
– Далече? – быстро спросил воевода.
– Три дня пути. Мы скакали почитай без остановки день и ночь. Орде же с обозами как раз еще три дня пути до Козельска.
– Так… Откель знаешь, что Орда, а не разбойный разъезд?
Скрипнули звенья окольчуженных руковиц витязя, словно душил он кого-то невидимого.
– У ихнего главного на поясе бронзовая пайцза, знак сотника, – сказал он. – Ты сам знаешь, воевода – это отряд лазутчиков, который Орда высылает вперед, когда идет в набег.
– Или с набега, – произнес воевода, хмуря брови, меж которых пролегла глубокая складка, словно разом состарился Федор Савельевич на десяток лет. Его взгляд зацепился за Степана, привязанного к седлу. – Ты пошто родного дядьку, как барана, связал?
