– Тюрин. Василий Тюрин, – представился гость, и безо всякого перехода: – А я тебе давно говорил – привези Машку! Тебе это зачтется!..
Ядренов поморщился.
Тюрин улыбался, разглядывая Машу. Улыбались глаза, улыбались губы, даже красные кровяные тельца в нем улыбались. Маша улыбалась тоже, думая, как забавно читается его фамилия вместе с первой буквой имени.
– Ну надо же! Я сразу ее узнал, красивая девушка, смотрю – и тебя вижу, и Татьяну! Какое сходство! Прямо вижу ее. И тебя!..
Маша Ядренова улыбалась, глядя на Тюрина во все глаза: и любопытно, и забавно до ужаса... Вот будет рассказов потом! Ей хотелось понравиться – тому, кто знал ее маму в молодости, хотелось быть похожей: и на нее – ее-то нельзя было не любить, и на отца – вот он какой, все его обожают!.. Нет, нельзя все принимать за чистую монету.
– Нет, ты молодец! Я давно тебе говорил!.. – не унимался Тюрин. – Маша, а вы знаете песню: «Долго-долго шли дожди...»? Это я написал! Текст, конечно.
– Да вы что! Это моя любимая песня! Во втором классе.
– Это я с Вареновым тогда работал. Ты слышишь? Ее любимая песня!
– Во втором классе!..
– Долго-долго шли дожди... – пропел Тюрин, театрально раскинув руки.
«Да-а... Богема!..» – подумала Машка, с еще большим интересом глядя на автора-песенника, работавшего не с кем-нибудь – с самим Вареновым! Ну, вы знаете: «Там, за синим морем», «Зеленая трава» и другие хиты.
«Никогда не понимала, что их связывает?» – сказала потом Татьяна. Ничего удивительного: физики и лирики. Противоположности сходятся. Да и отец ее, вот, тоже стихами грешит.
– Мы хотим мяса! – заявил Ядренов, призывая женщин к очагу. Настроение его явно улучшилось. Они снова уселись с другом Васей за шахматы.
– Ни встать, ни лечь не может, а тут сидит! Да так долго! – ворчала Алла Руслановна на кухне.
Она уже поднялась наверх, проигнорировав мяукающего Яшку и Клепочку, путающуюся под ногами, и переоделась в алую блузу. Первым делом.
– Марья! Я посвятил эту партию тебе – и выиграл! – сказал Андрей Иванович.
– Да? Поздравляю...
Маша не знала, как реагировать. До сих пор было невозможно настроиться на одну волну с человеком, который, по определению, должен быть с ней «на одной волне», для того она и здесь... Но тому мешает то, что все время больно. А ей тоже что-то мешает.
Маша оказалась напротив него, рядом с Тюриным. Тюрин продолжал проявлять дружелюбный интерес и какие-то необязательные слова его сопроводил весьма неожиданный жест: он вытянул руку, и объятие его пришлось как раз пониже спины... Маша продолжала глупо улыбаться, застыв в некотором изумлении от происходящего прямо на уровне взгляда ее отца.
Где ты, очаровательный «морской волк»? Была вполне романтичная ночь. Рядом не было папы. Но он ведь этого не делал. Хотя, может, ему и хотелось.
«Москвич! Богема!»...
...Тюрин стоял с бокалом в руке и говорил тост. И по красным прожилкам в его затуманенных глазах было видно, что бокал за сегодня не первый, и, видимо, это должно было извинить всю патетику его речи.
Как истинный профессионал, гость начал со здравицы хозяйке, заявив миру о ее беспримерной доброте и великодушии, кои... ибо... И как в кино, «не перебивайте меня, я сам собьюсь». В общем, Машка, она здесь благодаря и явно вопреки. И Алла, которую он так любит, мужественная женщина. А Ядренов вообще молодец, и он ему давно говорил, и теперь ему зачтется...
– Тюрин, кончай трепаться!..
...и Бог простит его. И Машка тоже простит.
– Мне – прощать нечего, – сказала та самая Машка.
– Меня не надо прощать, я сам... – сказал Ядренов.
А Тюрин все стоял и все говорил: про то, что вот теперь появилась Маша, про тех, других, которые бессердечные, не спросят: «Папа, как ты себя чувствуешь?»...
– Так нельзя говорить!.. – выступила Маша, а на лицах папы и мамы не проступило ничего...
...и про стакан воды, который теперь будет кому подать.
Маша краешком глаза отмечала, что прожилки в глазах Тюрина – еще краснее, а взор еще больше туманится, но про стакан воды – это было уже слишком!..
Она закрыла лицо руками – это ее и подвело. Держаться было уже невозможно, губы предательски дрогнули, слезы крупным горохом стали капать прямо сквозь пальцы. Беспонтово. Злясь на поэта-песенника и еще больше на себя, встала с места, почти не отрывая рук от лица, которое точно стало таким некрасивым, стул скрежетнул ножками по «элитной» плитке, и проскользнула в гостиную, к зеркалу, чтобы хоть сколько-нибудь вернуть себе лицо...
Вернулась – и уже вдвоем, Тюрин и Ядренов, продолжали дырявить душу:
– А ты помнишь, Татьяна, она ведь даже не из города была – как же ее... Из деревеньки какой-то, района... Из сибирской глубинки!..
«Вот, блин, жлобство московское! Откуда это журналистское – „сибирская глубинка“? Где они и не были сроду, да и не будут никогда!» – царапнуло Машу. Это из Красноярска в Москву – нормально. По делам, да по Европам там, проездом. А в Красноярск из Москвы – это не-е ... Дорого. И холодно, бр-р-р... И медведи там ходят. Толпой. С лисицами.
А застольная беседа приобрела уже какое-то новое течение. И мясо не жевалось.
– Да, Татьяна – очень хороший человек, – поддержал Ядренов, – она как чистый родник... Но в качестве жены я ее себе не представлял. Даже когда появилась Машка...
Сказав это, Ядренов бросил взгляд на жену. А Машка чуть не поперхнулась.
Ядренов говорил так, словно ее здесь не было, как не было никогда. Только это было еще не все.
– Ее ведь никто не ждал, – продолжил он ничтоже сумняшеся.
Алла Руслановна – она ведь близко была, совсем рядом. А с дочерью Андрея Ивановича что-то разделяло. Примерно два стула. Да на Машку он и не глядел. И слез ее этих он не видел.
«Извините, что я есть» – как-то напрашивалось, да слова застряли... «В горле», – сказал бы настоящий журналист и поэт-прозаик.
– А я ее видел, еще совсем маленькую, когда она родилась... – сообщил всем Тюрин.
Похоже, ни Тюрина, ни Аллу ничто не смутило в этом разговоре.
– Ехали мы в лифте, кажется, университетского общежития с Татьяной, – вещал Тюрин, – и там была ты... – сказал он, уже глядя на Машу.
– В розовой коляске... – очнулась наконец Марья.
– Точно! А ты откуда знаешь?..
– Маша, давай мы будем называть тебя Масяня, – выдал вдруг Ядренов.
– Давайте, вы не будете. Я и Машкой-то никогда не была, – ответила Маша, ловя отклик в непроницаемом взгляде. Она словно оценку получила. Еще одну.
Злилась она на Ядренова. И на Тюрина. И на себя – еще больше. И искорки ее злости должны были обжигать, да не чужого...
