Пастух посмотрел на луг и обрадовался: «Да ведь я могу для Тебя пару раз перекувырнуться». И пастух встал на голову, и перекувырнулся, и так долго кувыркался, что потерял сознание, и упал на землю без чувств, и лежал тихо, пока не пришел в себя. А когда пришел в себя, опять взялся за свое: «Создатель мира, Ты, наверно, смеешься над простым пастухом. Но я уже ничего больше не умею».
И ВСПОМНИЛ…
И вспомнил, и сказал. «Вчера ночью помещик выдавал свою единственную дочь замуж, он созвал гостей, закатил пир, а слугам сказал: веселитесь, ешьте и пейте, — и на память дал каждому по серебряному грошу. Этот серебряный грош, что я держу в руке, я даю Тебе, Создатель мира. Ты сотворил небо и землю, горы и овец, владельца овец и еврейский народ. Не побрезгуй простым пастухом, возьми у меня этот серебряный грош». И пастух протянул руку к небу. Стоит и ждет.
И ВЫСУНУЛАСЬ…
И высунулась рука из-за тучи, и взяла серебряный грош. Пастух потерял сознание и упал на землю без чувств, а когда пришел в себя, громко запел: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!»
— Ай! Ай! Ай! — вскричали хасиды.
— Меня дрожь пробрала.
— Ай! Ай! — передразнил кричащих кривобокий хасид, у которого одно плечо было выше другого. — Вы хотя бы поняли намек?
— Поняли! Поняли!
— Могу поспорить, что наиглубочайшей глубины ни один из вас не видит. — Кривобокий хасид встал. — Кто мне скажет, почему это было не что иное, а рог? Ведь у простого пастуха могла быть простая свистулька. Никто не знает? Так я вам скажу. Это был рог, который ему дал на время Мессия. Мессия должен прийти за рогом, иначе ему нечем будет возвестить о воскрешении. Мертвые ждут, когда затрубит рог, чтобы встать из могил и успеть на пир, который Мессия задаст всем праведникам. А почему пастух поет? Это знак, что на пир к Мессии придет первосвященник Аарон, брат Моисея, нашего учителя, и будет петь псалмы царя Соломона. Но можно спросить, почему именно Аарон? Это знак, что вместе с людьми восстанет из мертвых Храм в Иерусалиме, где священники пели и играли на разных инструментах. А почему пастух кувыркался? Это знак, что на пир придет пророчица Мириам, сестра Моисея, нашего учителя, и будет танцевать. Это знак, что радость и веселье пребудут отныне среди сынов Израилевых вечно. И скажем аминь!
— Аминь. Аминь. Аминь.
— Веселье и радость! Веселье и радость! — запел юнец с едва пробившимся пушком на лице и под столом оторвал ноги от пола.
— Внезапно вскочил мальчик с бледными впалыми щеками и огромными, на пол-лица, глазами. Голос у него дрожал. Он сказал, заикаясь:
— Цадик мне позволит? Не рассердится?
— Ты о чем? Что ты опять хочешь сказать? — подскочил к нему рыжий.
— Не сердитесь на меня… Не сердитесь…
— Ну, рассказывай! Посмотрим!
Мальчик локтем загородился от рыжего:
— Когда… когда Мириам… будет танцевать… она… она… это значит… — Он еще больше побледнел и запнулся. Не мог перевести дыхание.
— Начинается! — сказал рыжий. — Опять тебе снилась женщина, тьфу, голая женщина, блудница! Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу! Дай стукну тебя по затылку, не то, упаси Бог, задохнешься! Прочь, бесстыжая! Вон! Ну что, ушла?
В дверь просунулась голова Явдохи.
— Чего надо? — спросил старый Таг.
— Ксёнз прийшел. Ждэ.
— Боже! — Старый Таг выбежал из залы.
Ксендз-законоучитель ждал во дворе.
— Добрый вечер, — протянул руку.
— Что случилось? — спросил старый Таг.
— А у вас здесь что?
— У меня лежит убитая девушка.
— Знаю. Я не о том. Эти крики… Плакальщицы ваши, что ли?
— У нас нет плакальщиц. Неужели отец верит в такие вещи?
— А что там? Еврейский кагал?
— Не понимаю.
— Кто там у тебя?
— Спросите, кого там нет. Ноев ковчег.
— Хорошо сказано. Но кто все-таки?
— Хуже всего, что там женщины и дети. Что с ними сделаешь?
— Обязательно нужно так кричать?
— Это не дети кричат и не женщины. Там те самые… сильно верующие, они криком отгоняют дурные мысли.
— Нашли время изгонять бесов!
— Да.
— Что да? Из-за этих глупцов пострадают невинные.
— А они, по-вашему, виноваты?
— Не лови меня на слове. Я старше тебя. Заслужил какое-никакое уважение. Хотя бы из-за возраста.
— Я вас уважаю. Да на сколько там отец старше, на два года?
— На сколько бы ни было! Но об этом надо помнить.
— Я помню, помню. Когда-то это, может, и имело значение. Но сейчас?
— Именно сейчас!
— Ээээ! Отец всегда выглядел моложе меня, и сейчас тоже. И здоровее был, чем мы все. Еврейские дети слабенькие, умирали. У евреев детей нет, у них сразу жиденыши.
— Ну, ты философ!
— Отец помнит, сколько нас было в доме?
— Не сосчитать!
— Да. А осталось двое. Я да сестра. Но и она после того, как вышла замуж, умерла, да благословенна ее память.
— Память… благословенна… так по-вашему говорят. Разве она перед смертью не выкрестилась?
Старый Таг молчал.
— Да. Да. Прости. Ох, и хороша собою была. Упокой, Господи, ее душу. На свадьбу приглашала. Я помню. А я ей: да ты что, Мария, окстись! Ксендз на еврейской свадьбе! Я молодой еще был. Только-только принял сан.
— Нет. Вы тогда еще не были ксендзом. Потом только…
— Возможно… У меня уже все путается.
— Да что ж вы стоите, отец. Может, присядете?
— Нет у меня времени рассиживаться. Я приехал тебя забрать. Понятно? Вместе с невесткой и внучкой.
— А что случилось? Что за опасность?
— Иди скажи им, чтоб оделись, и пусть захватят самое необходимое, понял? Я приехал на дрожках. В городе страшная заваруха.
— Что значит заваруха?
— Это значит, жидов будут бить.
— Кто будет бить? За что?
— Знаешь, где русинский магазин «Народна торховля»? Там расположился русский комендант. Может, даже генерал, не знаю. У входа два солдата, штыки кверху. Меня-то не вызывали, а вот приходского ксендза и греко-католического священника вызвали, и еще старосту, и бургомистра Тральку, а городского раввина тоже не вызывали. Что это значит? Теперь понимаешь?
— Куда отец хочет нас забрать?
— К себе.
— Что, правда уже так плохо?
— Я ведь сказал: в городе заваруха.
— Я сразу так подумал. Уж если сам ксендз ко мне пожаловал, значит, что-то стряслось.
