Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
МАЛЬЧИК В ШТАНАХ. Здесь, под Бромбергом, этого нет, но матушка моя, которая родом из-под Вюрцбурга, сказывала, что в тамошней стороне все дороги обсажены плодовыми деревьями…
МАЛЬЧИК БЕЗ ШТАНОВ. Да неужто деревья по дороге растут и так-таки никто даже яблочка не сорвет?
МАЛЬЧИК В ШТАНАХ (изумленно). Но кто же имеет право сорвать вещь, которая не принадлежит ему в собственность?!
МАЛЬЧИК БЕЗ ШТАНОВ. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки-то бы все обломали! У нас, намеднись, дядя Софрон мимо кружки с керосином шел – и тот весь выпил!» (М.Е. Салтыков-Щедрин. За рубежом).
Великому и ужасному Щедрину даром не нужна была подобная слава – если бы он, бедный, знал, что спустя сто с лишним лет, читая эти его строки, редкий русский не расхохочется!
Сто лет, боги мои, сто лет! Да за сто лет работы всю Россию можно было засадить вишневыми деревьями, чтоб эта вишня уже в рот не лезла, чтоб ее девать было некуда, чтоб ее сушили и возами отправляли в Москву… А мы чем занимались?
Нет-с, это вам не «унижение великого народа» – это совесть болит после беспримерной исторической гулянки.
И каждый раз, когда русский в тоске мотает головой, повторяя свое треклятое: «у них-то… а у нас-то…», – начинает тихо прорастать рациональное зернышко.
Натурально, рядом со всяким тихо прорастающим рациональным зернышком тут же расцветает чертополох иррационализма. Не без того.
Идти ли нам своим особенным путем или не-своим и не-особенным? Никаким другим путем, кроме своего особенного, мы не пойдем, потому что не можем. Какие бы формы общежития ни перенимала наша страдальческая бесформенность, какие мировые законы мы бы ни внедряли, что бы ни копировали – все неумолимо обернется своим и особенным. Бессмысленно при таком обороте дел еще и дополнительно заботиться о своеобразии. Резко оригинальный человек не заботится специально о своей оригинальности (иначе он позер и фуфло), а ведет себя в согласии с законами общежития и по возможности проще. От декларации прав человека, хороших дорог, суда присяжных и собственности на землю никаких бед с русским духом не приключится.
Истерический «патриотизм», если он не шарлатанство, есть психическая болезнь части национального сознания, смесь паранойи и шизофрении с поиском вечно русофобствующего врага и стойкой манией величия. Это неизлечимо. Этой части национального сознания суждено скончаться в сумасшедшем доме, на руках плачущих врачей.
Величие потому и величие, что оно не ищет врагов, не опровергает критики, не вступает в полемику, не ищет подтверждений, не слушает славословий, не замечает непризнания.
Корреспондент: «Борис Николаевич, что будет, если народ не примет Конституцию?» Ельцин: «Я этого не допускаю» («ТВ-новости», 12 декабря 1993 года). Если на одном полюсе кривой оси координат помещается психоделический патриотизм, то на другом располагается более молодая, менее оформленная космополитическая идеология, хорошо представленная художницей-жизнью в типах романтического жулья, которое условно именуется «русские миллионеры».
«ИВАН. Отчего это он все молчит?
ТАВРИЛО. «Молчит». Чудак ты… Как же ты хочешь, чтоб он разговаривал, коли у него миллионы! С кем ему разговаривать? Есть человека два-три в городе, с ними он разговаривает, а больше не с кем: ну, он и молчит. Он и живет здесь неподолгу от этого от самого; да и не жил бы, кабы не дела» (А.Н. Островский. Бесприданница).
Мокию Парменычу Кнурову можно было молчать, так неоспоримо было его право на жизнь, так много было умельцев говорить за него. Романтическое крыло отечественной буржуазии, отлитое в чудных образах печальноглазого Чайльд-Гарольда Тарасова, особо почему-то ненавидимого мной Германа Стерлигова или вечно улыбающегося, как Джоконда, Борового, – это крыло страстно любит поговорить. Не надеяться же им на московских (по выражению Градского) «журналюг», которые твои щи съедят да в твою ж тарелку и плюнут.
Нет, они говорят сами обо всем, потому как все знают, все понимают, все умеют. Единственно, когда их спрашивают, как же стать миллионером, они, скромно потупившись и невольно усмехнувшись, отвечают: трудиться. За ротой этих романтиков идут полки менее художественно оформленных и говорливых, но с тою же святой убежденностью, что «общечеловеческие ценности» у них, что называется, в кармане.
Но именно потому, что они, ценности, слишком реальны, что нет никаких препятствий к их отъему, что разрыв этих деятелей с жизнью фатален, – так двусмыслен их взгляд, так преувеличенно напористы речи. Святое искусство, почтительно кланяясь и заверяя в уважении, потихоньку скрещивает пальцы в кармане.
Все знают, что Штольц – молодец, а любят Обломова. Сердцу не прикажешь. «Оно конечно, – говорит искусство, – надо трудиться. А может быть, на самом деле надо лежать на диване и не приносить тем самым никакого вреда Родине?» Совсем бесполезный человек – Александр Сергеевич Макаров, поэт из фильма Владимира Хотиненко «Макаров», – все равно бесконечно выше стоит на лестнице мироздания, чем опереточный злодей-буржуй Савелий Тимофеевич – чванливый и претенциозный глупец, натуральный, слегка прикрытый приличными одеждами бандит. Ох, ох. Как волка ни корми, он все в лес глядит. «Ну не люблю я тебя», – читается в глазах больших и малых художников, обращенных к милостиво протянутой руке. Глубокая тоска звучит в благодарных речах о таких хороших банках, вложивших деньги, о таких чудесных продюсерах, заключивших контракт, о таких милых предпринимателях, недавно подаривших инвалидам что-то. Непонятно, правда, куда инвалиды все это подевали – ведь, судя по количеству заверений и уверений о помощи инвалидам, наши инвалиды должны кушать из золотой посуды… Глядит, глядит в лес неблагодарный русский волк…
То ли ему, кроме задранного ягненка и полной луны, ничего не надо. То ли он смутно вспоминает когда-то звучавшие речи о «Грядущем Хаме» и подозревает, что Хам наконец грянул. То ли, по звериной своей сути, понимает самоуверенность, но не выносит самодовольства… Но что-то чудится, будто брачный контракт между искусством и капиталом грозит чьими-то преждевременными похоронами. И это единственный случай в моей жизни, когда я рада буду оказаться неправой.
«Он Русь любил, а русских не любил. И, кажется, был прав» (Н. Кукольник. Рука всевышнего отечество спасла).
На заре туманной юности-перестройки мне довелось участвовать в первом молодежном номере журнала «Искусство кино» со статьей «Отечественные заметки», где я писала о «духовном образе нации», как он тогда мне представлялся. В частности, там я вспоминала эпизод «Набег» из фильма Тарковского «Андрей Рублев», когда один из защищающихся вдруг изумленно кричит своему врагу: «Братцы! Да вы же русские!» «Я тебе покажу, сволочь владимирская», – отвечает тот.
Далее, из своего восемьдесят восьмого года, я рассуждала так: «Местное сознание при всем обаянии своем (люблю не отвлеченную химеру, а то, что знаю, свой кусочек земли) может обернуться бедой, этим самым „я тебе покажу, сволочь владимирская“. Не грозит ли оно нам? Нет, пожалуй, пока нет. Бродят-ходят, не дают покоя скрепляющие идеи и чувства. Скрепляет и ощущение общей драмы, общее стояние на краю…»
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 79
