Книга В туманном зеркале - Франсуаза Саган

Работа над первым действием была идиллией – и уж до того безоблачной, что должна была бы внушать опасения. Муна не делала вид, она была на вершине блаженства: жизнь Франсуа, при которой она присутствовала, наполняла, казалось, смыслом и ее собственное существование. Отношения их были скорее дружественными, чем чувственными; любовь – редко страстной, чаще игривой, а порой проникновенной и очень нежной, и всегда на волосок от признания, которое они выражали друг другу прикосновениями, а не словами. Устаревшие словечки, жесты, ласки, которые проскальзывали у Муны (потому что и в физической любви существуют и мода, и свой снобизм), ничуть не шокировали Франсуа, а скорее умиляли. Все остальное время, которое они проводили вместе, они прекрасно ладили между собой, равновесие их сил, если только можно так это определить, было настолько очевидным, настолько естественным, что разница в годах, о которой порой говорили их лица или манера поведения, никак не влияла на их каждодневное обыденное существование. Казалось, они живут вместе давным-давно, что жили вместе всегда, и будь они братом и сестрой в средние века, будь любовниками при Бен Гуре, кузеном и кузиной во времена Лакло – ничто бы и никогда не нарушило их безоблачных и безмятежных отношений. И если бы одновременно существовало два Франсуа, и один Франсуа был всегда с Муной, а другой с Сибиллой, то любой сторонний наблюдатель был бы убежден, что подлинное согласие, понимание и равновесие царит именно между Франсуа и Муной, что именно они наилучшим образом подходят друг другу.

Счастлива была Муна, счастлив Франсуа, заваленная работой Сибилла тоже была счастлива, видя Франсуа довольным и спокойным. Озабочен был только Бертомьё, хотя, собственно, пока еще точно не знал, чем именно. Время от времени Муна Фогель передавала ему для прочтения десять-двенадцать страниц новой пьесы, будто вручала драгоценный подарок, и Бертомьё уже с грустью думал о чеке номер два, который вот-вот покинет своих собратьев по чековой книжке ради беспечного Франсуа Россе с таким легкомысленным выражением лица. «Долго это не протянется», – мрачно пророчествовал он, тем более мрачно, что ни перед кем не мог похвастаться своей прозорливостью получить одобрение – ведь он поклялся молчать, когда выведал тайну, поклялся Мальтийским орденом, которому, кто его знает, почему, был всерьез предан.

Троянским конем в нашей истории в результате оказалась «Фиата» с шашечками, крайне наивная и невинная на вид. Франсуа отвез ее в автосервис для серьезного техосмотра: она странно постукивала, трогаясь с места, при торможении, а иногда и на ходу, что, безусловно, требовало вмешательства специалистов. Когда Франсуа забрал ее из мастерской, постукивание уменьшилось, и он торжественно возвратил «Фиату» ее законной владелице Сибилле, позабыв под сиденьем перебеленный экземпляр новой редакции пьесы. Нечего и говорить, что Франсуа обыскал все в поисках пропавшего экземпляра, но, к сожалению, искал не там. Разыскивая рукопись, он строил до того устрашающие предположения, что сам же инстинктивно от них открещивался, но Сибилла, читающая новый вариант без всякой психологической подготовки, – это было хуже всего.

Пьеса лежала под сиденьем уже десять дней, и шансов, что кто-то ее оттуда похитит, было мало, скорее украли бы «Фиату». Мог на нее наткнуться и сам Франсуа, ища, например сигареты или кассету. Но нет, судьба уже завертела свои колеса, выбрав самый окольный путь… А ведь если хорошенько подумать, сколько было возможностей: какие-нибудь их общие друзья могли столкнуться с Муной и Франсуа в одном из ресторанов. Сибилла могла поднять голову и увидеть, как ее возлюбленный целует блондинку в окне пятого этажа дома на улице Петра I Сербского, или кто-то из знакомых мог сообщить об этом Сибилле. Словом, открытие могло бы произойти благодаря демону, обладающему даром речи, подученному злым умыслом, злобой, жестокостью или, наоборот, благодаря чистой, ангельски непосредственной случайности, бесполой и рассеянной, что так часто витает на уровне человеческих небес.

Но нет, открытие произошло благодаря сиденью немолодой машины в шашечку и оказанным этой старушке обычным для автомобилей заботам.

Однако между понедельником, когда Франсуа подложил под сиденье мину и бикфордов шнур начал, тлея, потрескивать, и средой, когда мина взорвалась, прошло ни много ни мало десять дней, счастливых, спокойных, но все-таки отмеченных кое-какими предваряющими взрыв событиями.

В тот же самый роковой понедельник Сибилла приехала на такси в бар Лоти, чтобы встретиться и взять интервью у Джона Керка, американского кинорежиссера, больше известного своими кинотеориями, чем кинофильмами. Керк принадлежал к тем теоретикам, что заправляют сейчас во всех видах искусства, и которые всегда наводили на Сибиллу либо скуку, либо ставили ее в тупик. По присущей ей добросовестности она приехала на встречу заранее, заняла столик и принялась терпеливо ждать. Перед стойкой спиной к Сибилле сидел какой-то высокий мужчина, и прошло минут пять, не меньше, прежде чем Сибилла узнала его, – до того он изменился за последние три месяца. Перед стойкой сидел Поль, бывший муж ее лучшей подруги Ненси, с которой она тоже не виделась, по крайней мере, с месяц. Об их разводе Сибилла знала только одно: подала на него Ненси, причем совершенно неожиданно для Поля, так что внезапное решение ее подруги было еще и жестоким, и толстяк Поль, обманщик и притворщик Поль, очень страдал. Но Сибилла и не подозревала, что страдал он до такой степени – до сих пор худоба была исключительной привилегией ее подруги, а теперь Поль исхудал настолько, что она с трудом узнала его. Он обернулся как раз в тот миг, когда Сибилла наконец его узнала, и, поскольку Сибилла нисколько не изменилась, Поль с радостным возгласом бросился к ней. Двадцать лет назад Поль был необыкновенно хорош собой – в нем тогда было что-то от породистого щенка: великолепные глаза, густые волосы, белоснежные зубы и веселый от природы нрав; вот и сейчас, когда он рванулся со своего места навстречу Сибилле, он был похож на поджарую охотничью собаку. Хотя нет, время не пощадило и его; торопясь мимо, оно обошлось с Полем со свойственной ему жестокостью: навстречу Сибилле потрусил сильно постаревший сеттер. В общепринятом смысле слова Поль Сибилле никогда не нравился, вернее, она не видела в нем мужчину просто потому, что он принадлежал другой, а она в силу присущей ей добропорядочности никогда не заглядывалась на чужое. Поль уселся напротив нее, оба они выразили свою радость и обменялись взаимными упреками. Прошло несколько минут, и Сибилла удивилась тому, насколько Поль стал привлекательнее. Вместе с изрядным количеством килограммов он утратил и апатичное безразличие, которое давно уже сделалось его неизменным спутником. Теперь Поль не казался несокрушимым монументом, зато стал подвижнее, колючее, острее на язык, словно стена между ним и жизнью рухнула, словно внезапно ему открылось многое, к чему раньше ему просто не было доступа. В общем, с бедой, в которую он внезапно попал и о которой помимо воли оповещал своим видом, он справлялся, хотя и лишился сейчас всего: положения, денег, подруги, друзей – словом, всего, что еще совсем недавно было для него если не счастьем, то благополучием. Пока они беседовали, на лице Поля иногда мелькала улыбка совершенно искренняя и веселая, может, несколько неожиданная, но без всякой фальши или нарочитости. Такой улыбки Сибилла у Поля еще не видела. Много лет она наблюдала, как он разыгрывает из себя счастливчика и баловня успеха, и теперь ждала, что он будет разыгрывать отчаявшегося страдальца, но нет – Поль был естественен, искренен, явно несчастен, но без малейшей рисовки и самолюбования. У людей, привыкших втискивать свою жизнь в общепринятые роли (втискивать даже тогда, когда гордость их встает на дыбы), ни чувственность, ни тщеславие, ни лень не одолевают этой привычки. И зная Поля именно таким, Сибилла удивилась естественности этого незнакомца, которого звали по-прежнему Поль. Во взаимоотношениях мужчин и женщин мало чувств, которые были бы длительны и постоянны, но равнодушие – одно из них: и если уж отсутствие взаимного влечения возникло и укоренилось, то оно практически непреодолимо. И тем не менее Сибилла с удивлением отметила, что любуется шеей и подбородком Поля, его скулами, волосами на висках, детскими ушами, видит красоту рук, которым так долго пели дифирамбы, утверждая, что он обладает всесильными руками творца, во что он и сам в конце концов поверил. Но теперь она видела мужские руки, мужчины-писателя, разумеется, изящные с длинными, ровными пальцами, но по-настоящему красивые, влекущие, мужественные, руки мужчины, любящего женщин, руки мужчины деятельного, что было вдвойне удивительно, потому что работал этот мужчина всегда спустя рукава, а женщинам приносил скорее горе, чем радость. И Поль впервые в жизни видел, что Сибилла, за которой он всегда без всякой надежды ухаживал, смотрит на него совсем другими глазами. В конце концов он ей об этом сказал, запинаясь, охваченный желанием, на которое уже считал себя неспособным из-за обрушившихся на него несчастий. Сибилла тоже вдруг остро почувствовала внезапное страстное желание Поля, похожее на любовное помрачение подростка. Очень быстро шепотом они обменялись телефонами, которые знали наизусть, и простились, пожав друг другу руки с внезапной неловкостью чужих людей, – они, которые были знакомы вот уже добрых двадцать пять лет. Расставшись, Поль и Сибилла разошлись в разные стороны, и каждый заглянул в бар поблизости, чтобы выпить рюмку чего-нибудь крепкого.