— Это точно, меня накрыло, — сокрушенно говорит Лиз.
— Я, конечно, не знаю, почему так, но такое ощущение, что, просто произнося эти слова, уже чувствуешь себя лучше.
— А еще лучше мне было, когда я кормила дочку. Кормлю я, значит, ребенка грудью, а мой наркокурьер трахает меня сзади. А я при этом на седьмом небе от удовольствия. И что теперь… Какая я после этого мать? — Лиз берет со столика телефон и протягивает его мне. — Позвонишь в комиссию по делам несовершеннолетних? Не хочешь — тогда я позвоню сама. Пусть меня лишат родительских прав. Пусть лучше Люси вырастет в детском доме, чем живет с такой матерью.
— Слушай, сестренка, смени пластинку, — говорю я ей. — Сделай глубокий вдох, а потом выдох. Давай еще разок. Во-первых, я тебе не мальчик и не подросток — мне уже двадцать один год.
— Двадцать один год, вы только представьте себе!
— Почти двадцать один с половиной, — добавляю я. — Так вот, заниматься любовью и одновременно кормить ребенка грудью — это, конечно, несколько странно. Только из этого никак не следует, что ты плохая мать. Можешь мне поверить, кто такие плохие родители, я знаю лучше тебя. И ты — никак не плохой родитель. Вчера вечером и ночью нам было хорошо, мы развлеклись, развеялись немного. В конце концов, любой человек имеет право…
— Ты такой хороший, — перебивает Лиз меня на полуслове. — Спасибо, утешил. Помог понять, в какое дерьмо я качусь. Надо как-то взять себя в руки… А теперь — не мог бы ты побыстрее одеться и свалить отсюда по-тихому. Не хватало еще, чтобы и Кларинда стала меня воспитывать. — С этими словами Лиз выходит из комнаты.
Я собираю свои шмотки, быстро накидываю их на себя, но в дверях все же натыкаюсь на крепкую, коренастую бебиситтершу, должно быть ту самую Кларинду. Она расплывается в понимающей улыбке, демонстрируя редкие кривые зубы и давая понять, что знает обо всем, происходящем в этом доме по ночам.
— Леди сегодня должна быть в хорошем настроении, — задумчиво произносит она.
— Хорошо бы так, — отзываюсь я, обращаясь, скорее, к самому себе, и захожу в лифт.
Внизу, в холле, мне приходится ощутить на себе столь же понимающий, но при этом не сдобренный улыбкой взгляд консьержа. В колледже такие утренние проходы под осуждающе-понимающими взглядами назывались у нас «тропой позора».
Я ловлю такси и еду обратно в «Челси». Съехав пониже на пассажирском сиденье, вновь и вновь проигрываю в памяти события вчерашнего вечера и ночи. Хочется понять, с какого момента все пошло не так. Почему-то чаще всего мне рисуется одна и та же сцена: я, как дурак, вваливаюсь в номер Кей, помахивая билетами, как павлиньими перьями.
Рассчитавшись с таксистом, я захожу в холл и благодарю судьбу за то, что Герман сегодня выходной и за стойкой портье сидит его сменщик — Мануэль. Парню явно не до меня. Куда больше, чем явившийся домой с утра пораньше постоялец, его интересует футбольный матч, который он смотрит под аккомпанемент испаноязычного комментатора по маленькому черно-белому телевизору. На полпути к тишине и покою моего номера я натыкаюсь на вышедшую на лестницу Кей.
— Ой-ёй-ёй, — говорит она, — я слышала, что у тебя вчера был весьма интересный вечер.
— Интересный?
— Нейт сказал, ты самым циничным образом променял его на подругу какого-то врача.
Она улыбается и смотрит на меня знакомым взглядом. Смотрит так, как когда обламывала меня при очередном моем подкате. «Ты, конечно, милашка, и я наверняка бы спала с тобой, — читается в этом взгляде, — будь я последней лузершей и не оставайся у меня ни капли уважения к самой себе». В общем, если между нами и оставалось открыто какое-то окно или хотя бы форточка, на этот раз я собственноручно заколотил все наглухо.
— Я, в общем-то, по-другому этот вечер провести собирался, — холодно говорю я. — Точнее, мы оба собирались.
— Ты же знал, что у меня есть парень.
При желании в этой фразе можно даже услышать оттенок сожаления. Впрочем, я сейчас не в настроении копаться в подобных деталях. Все ответы и комментарии, которые вертятся у меня на языке, представляются мне по-мелочному мстительными, непростительно убогими и попросту жалкими. Я молча пожимаю плечами и ухожу к себе в комнату.
Обычно я после секса с большим удовольствием надолго запираюсь в душе. Можете считать меня извращенцем, но, смывая то, что связано с предшествующими приятными мгновениями, я испытываю некоторое удовольствие, сродни, наверное, тому, которое знакомо мужчинам с усами, когда они поутру обнаруживают застрявшие в своей растительности крошки — напоминание о роскошном ужине накануне вечером. На этот раз все упирается в то, что мне совершенно не хочется вспоминать происходившего накануне вечером и ночью. Хотя в этот час я оказываюсь в общем коридорном душе абсолютно один, у меня не возникает ни малейшего желания воспользоваться этой роскошью и продлить омовение. Наскоро потерев себя мочалкой, я возвращаюсь в номер.
На кровати жужжит и трясется моя «Моторола». На дисплее высвечивается незнакомый лонг-айлендский номер. Наскоро одевшись, я беру со столика горсть мелочи и спускаюсь в мексиканский ресторан.
— Клиника Кингз-Парк, — отвечает дежурная медсестра на другом конце провода; покров тайны с незнакомого абонента сорван.
— Дафну Робишо позовите, пожалуйста.
Пока медперсонал ищет и зовет к телефону Дафну, телефон-автомат успевает сожрать еще два четвертака.
— Здорово! — слышится в трубке непривычно радостный голос Дафны. — Ну, как там у вас в Америке?
Эта цитата из «Сида и Нэнси», ставшая для нас с Дафной чем-то вроде пароля.
— Скукотища — охренеть можно, — цитирую я следующую строчку в качестве отзыва. — А теперь, прелестное создание, позвольте узнать, кто вы и что вы сделали с Дафной?
— Дафна встретила того, кого ждала всю жизнь. Его зовут флуоксетин. Иначе говоря — прозак. И смею вас заверить, это была любовь с первого глотка.
В таком радостном, я бы даже сказал, бурлящем настроении Дафна, пребывающая в психушке, напоминает мне, скорее, персонаж из комедийного сериала типа «Веселых солдатиков», чем трагическую героиню из какой-нибудь женской версии «Пролетая над гнездом кукушки». Я даже начинаю завидовать ее новой жизни: можно ни о чем не думать, наблюдать за окружающими тебя колоритными типами, а главное — никаких тебе стрессов. Ну, может быть, кое-что на Дафну и давит — когда мой отец все-таки смилостивился и позвонил в полицию, чтобы отозвать свое заявление, ему сказали, что, вне зависимости от его гражданского иска, уголовное дело все равно будет заведено; понятно, что абсолютно сухой из этой мутной воды ей выбраться не удастся, но тем не менее после недавнего разговора с Ларри Киршенбаумом она уверена, что до реального лишения свободы дело не дойдет.
Монеты, имеющиеся в моем распоряжении, уже на исходе, и вдруг Дафна спрашивает, нет ли новостей о ее отце. Я обещаю ей немедленно перезвонить детективу и выполняю обещание, едва повесив трубку. Этот разговор, в отличие от предыдущего, надолго не затягивается.
