Книга Паранойя - Виктор Мартинович

Министерство госбезопасности

Протокол аудиодокументирования

объекта «Жилая квартира

по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7». 23 сентября

Сотр. оперупра мл. лейт. Мовсейсюк П. Д.

Квартира взята на аудирование в 9.00. Объекты появились в 17.00. Сначала удовлетворяли свои эротические запросы, объект Лиса конч. 2 раза, объект Гоголь — 1 раз. В ходе сексуально–интимных отношений разговоров по существу ими не велось, обсуждались преимущественно позы и повороты эротических действий. После окончания сексуальных процедур проследовали на микрофон 3, где начали обсуждать некую третью фигуру.

Микрофон 3

Гоголь. Расскажи, как ты познакомилась с ним.

Лиса. Зачем ты так?

Гоголь. Ну правда, расскажи. Я ведь этого не знаю и никогда не узнаю.

Лиса. Я… Не надо!

Гоголь. Вот смотри. Он — не постоянная, а, надеюсь, — переменная твоей жизни. И вот чтоб сделать его переменной (а ведь сейчас он для меня постоянная, поскольку я не знаю, как он возник рядом с тобой), так вот, чтоб сделать его переменной — расскажи. Я узнаю, что он был не всегда, и поверю в то, что и будет он — не всегда.

Лиса. Нет.

Гоголь. Ты бережешь ваше с ним общее прошлое?

Лиса. Я не буду ничего тебе рассказывать. Это последнее слово.

Гоголь. Исповедь. Давай отнесемся к этому как к исповеди!

Лиса. Святым отцам не исповедуются в том, что касается лично их.

Гоголь. Еще как исповедуются! И они обязаны такую исповедь принять. И отпустить грехи.

Лиса. Ты — не святой отец. Святым отцам запрещают жениться.

Гоголь. Но не в православии.

Лиса. Я — католичка. У нас святым отцам запрещают жениться и любить.

Гоголь. Чтобы они любили всех людей, ты же знаешь! Всех, а не одного!

Лиса. Чтобы они любили всех людей, ты правильно сказал. Всех любили, никого не ненавидели. Любишь одну — ненавидишь тех, кто сделал ей больно.

Гоголь. Он сделал тебе больно?

Лиса. Ты делаешь мне больно, расспрашивая о не сейчас. Не надо.

Гоголь. Ты его любишь?

Лиса. Не надо.

Гоголь. Я не понимаю, как можно любить людоедов Тебя это возбуждает, да? Мне убить кого–нибудь?

Лиса. Успокойся!

Гоголь. Да ну!

Лиса. Вот мои руки. В них — наш луг, с радугой. Милый, это мы.

Гоголь. Извини, извини. Слушай, но я правда не понимаю… Ты не знаешь, кто он? Тебе рассказать про т как я встречался с вдовой Сераковского? Такая мила худенькая женщина, поседевшая за месяц, с выплаканными глазами. Рассказать?

Лиса. Я не знаю, кто такой Сераковский.

Гоголь. Это — его исчезнувший враг. Он был и исчез. Интересно, да? В языке, кажется, нет частей речи, обозначающих эту безвозвратность. Язык понимает, как себя вести, когда человека убивают, язык в таких случаях предлагает целый ворох существительных: труп, вдова, траур. А как быть, если человек просто исчез? И язык разводит руками. Язык не готов, у него, у языка, ведь из алфавита буквы не выпадают. И я звонил, чтобы узнать ее телефон, — я чувствовал, что должен встретиться, чтобы поддержать, и — не знал, как ее назвать: «вдова Сераковского?» Так он же не убит, он — исчез! Полная языковая растерянность. И вот представь себе: он дол жен был вернуться одним промозглым утром, но не вернулся. И днем не вернулся. И вечером. Я когда с ней встретился, уже полгода прошло, уже всем все ясно было, а она его ждала и спрашивала у меня постоянно посреди разговора: а правда, он может еще быть жив? И я понимал, что надо отвечать, что правда, что может, что обязательно вернется.

Лиса. Я не хочу про это слушать.

Гоголь. То есть ты не знала, да? Не это тебя в нем привлекало?

Лиса. Милый, я прошу тебя, не надо!

Гоголь. Извини, я не могу сейчас не думать о нем, о вас. Скажи, вот эта животная сила, эта угроза в нем, эти сжатые зубы, этот кулак, которым трясет в телекамеру, — это тебе нравилось? Этот малиновый берет, эта военная выправка?

Лиса. Послушай меня внимательно. Это важно, и это все, что я тебе о нем скажу. Он никогда не поворачивается своей звериной стороной ко мне. Он умел… Очаровать, мягко. Он — прекрасный пианист. Французский, цветы, разговоры о кино. Я не видела его в краповом берете, в камуфляже, это все — не его. Изящные галстуки, запонки, которые он снимал перед тем, как начать играть, снимал и клал на крышку рояля, искристая мягкость. Он спокойный и тихий. Голос — совсем не такой, как по телевизору. Ай, хватит! Вот что: я в нем любила не его. Когда машет руками с трибун, когда страшно — брр! Я думаю, что искала в нем тебя. Все то, что существует в нем намеками, перемешано с черт–те знает чем, в тебе — в нужных количествах. Почему ты не появился раньше, ты–настоящий?

Гоголь. Из всего, что ты сказала, главная фраза про «поворачивается». Это настоящее время, настоящее время. Он у тебя в настоящем.

Лиса. Прекрати. Ты у меня в настоящем.

Гоголь. Насколько этого настоящего хватит? На полчаса? И кто будет потом в настоящем, а кто — в прошлом? И что ты будешь говорить ему обо мне? Нет, знаю — ничего! Потому что меня — нет! Нет рядом тобой. Я — мираж. Я для тебя — исчезнувший!

Лиса. Прекрати.

Гоголь. И еще. Когда ты сравниваешь меня с ним помни, пожалуйста, одну вещь. Я никого никогда не убивал. Никого. Запомни. А потому это сравнение…

Лиса. Ты очень плохо меня понял.

Гоголь. Я очень внимательно слушал.

Лиса. Ты слушал ушами!

Гоголь. Я слушал всем, чем только можно слушать

Лиса. Ты сам начал эту тему.

Гоголь. Да, да. Я знаю.

Лиса. Не нужно было, не нужно. Я не расспрашиваю о том, кто был у тебя до меня, не ковыряюсь твоем прошлом…

Гоголь. О чем ты?

Лиса. Ты не любил до меня?

Гоголь. Нет. Никогда! Я клянусь тебе в том, что все, что было до этого, — белый фон, какое–то мерцание улыбок, глаз, сцена загрузки компьютера. Я помню липкость слюны, мучную податливость плоти, сноп волос. Я помню глаза и носы, становившиеся такими глупыми, коровьими, когда я приближался к ним, чтобы поцеловать. Покорная послушность, целлофановые мешки, а не люди. Как чужая губная помада на щеке. Пока она там есть, тебя кто–то целовал. Но стоит стереть — и ничего не было. Я мог так прожить всю жизнь, мог наделать еще мешков, а потом тщетно наполнять их жизнью, чтобы их поцелуи стирал тыльной стороной ладони какой–нибудь другой я. Ничего не было: ни любви, ни занятий ею, ни даже самой жизни. Было только сердце, но — в вакууме.