Другой спортсмен (пинает). Когда мы выбегаем на поле, мне кажется, что внутри нас что-то щелкает и выключается. Взлетает вверх целый лес зелено-белых флажков, словно собираясь обрушиться на наши тела-крепости, в которых мы спрятали свои души. Кто сказал, что мы бесполезны, как те собаки, которых десять лет назад раздавили в лепешки автомобильные шины? Когда мы лупим по мячу, то оставляем своих друзей далеко позади, в золотой дымке. Мы слышим, как откуда-то издали доносится их рев, среди них нет ни одного человека, которого бы мы не знали, с которым бы не встречались воскресными вечерами на мокрой от дождя площадке на окраине города. А благодаря почтовым открыткам фанатов мы знакомимся также и с людьми, с которыми сами очень хотели бы познакомиться. Они должны быть такими же знаменитыми, как и мы сами. Поэтому нам не остается ничего другого, как самим добиваться известности. Кого мы все еще не знаем, того зовем сюда, на край этой ямы, и знакомимся с ним здесь. А потом рассказываем обо всем, что узнали. Мы, мальчишки из городских предместий, не скрываем своей бедности, когда становимся знаменитыми. Мы нежно любим и защищаем своих родных, но точно также любим и защищаем товарищей — наших заводил. Но когда-нибудь один из нас выделяется из группы и подписывает договор. На смену ему не приходит никто, мы остаемся в прежнем составе. Почему так выходит, что нам приходится жить, не попадая на первые страницы газет, как тот, что подписал договор с «Интером» из Милана? Будем ли и мы когда-нибудь стоять, так широко расставив ноги, чтобы по крайней мере наши бедра, и без того до безобразия толстые, никогда не смогли бы познакомиться друг с другом?
Другой (пинает). Люди бывают податливые и неподатливые. Первые тут же, не задумываясь, начинают действовать вместе с нами, вторые не поддаются нашему давлению, замыкаются в себе и упрямо настаивают на своих собственных наблюдениях. Они видели пожарника, бросавшего факел на цветущие города. Тем самым он сознательно и намеренно, вместе со своими сообщниками, нарушал свои профессиональные обязанности, и всей его группе предъявили обвинение в неприкрытой провокации. Контроллеры решили группу дисквалифицировать, а судья это решение утвердил.
Еще один (подходит и тоже пинает Жертву. Он чуть отодвигается в сторону, один за другим подходят очередные участники и пинают мимоходом, небрежно, как бы неосознанно, их движение то вдруг усиливается, то снова становится спокойнее). Люди в своих лигах, в своих союзах просто не знают, что нельзя верить наблюдениям, если они сделаны в группе. Ну да ничего, для этого у них есть судья. Можно ли верить тому, что многие не выносят, когда их считают отличными от других и, тем более, не совсем полноценными в сравнении с прочими? Они тут же бросаются в драку и демонстрируют свою ловкость на ком-нибудь другом, который потом придет со своими проблемами к врачам. Вот так они готовятся к скучному вечеру в трактире.
Снова подходит и пинает женщина. Записанный на пленку голос повторяет: «Расстояние до моей жертвы определено тем, что мне этот человек персонально неизвестен».
Второй. Я, однако, думаю, что ты, в сущности, не знаешь в лицо даже нас, свою группу. Ты знаешь только, что мы никогда не выступим против тебя, потому что тобой прирастает наша группа, что немаловажно для нашего самоощущения. Даже в природе ничего не происходит без жестокости. Даже бумажные справки действуют на нас, как удар дубины. Вдруг, ни с того ни с сего, к нам впрыгивает огонь, неуклюжий, неповоротливый, обнимает нас на нашем балконе, как хорошо удобренное растение, как ласковое животное, как новую мебель, охватывает приготовленное на гриле блюдо. Или возьмем дождь, он тоже налетает на многих, протягивает свои струйки-ручки, чтобы они не дрожали, так как ему пора приступить в своему главному делу. Победитель тот, кто погреб под собой целую деревню. Проигравший тот, кто проспал в этом гробу момент, когда нужно было проснуться и как можно скорее выскочить из своего дома.
Первый. Того, что ты сказал, мне недостаточно. Ты все время забываешь, что мы действуем группой. Я вижу большую разницу между человеком, который сам по себе, и тем, что примыкает к многим, к бесчисленному количеству других. Одумайся, наконец, вломись в мои неудобные удобства, я их еще не прибрал, этим обычно занимается моя жена, сядь и задумайся над тем, что бы ты почувствовал, если бы то, что мы сделали с этим парнем, кто-нибудь проделал с твоим собственным сыном, ты ведь каждое субботнее утро проводишь с ним на газоне, тренируешь его, учишь обращаться с мячом. А ближе к вечеру присоединяешься к нам и, словно впавший в задумчивость пес, начинаешь дергаться и бегать по краю футбольного поля, поля твоего сознания, о господи! Мне бы не надо этого говорить, я повторял это уже много раз! Итак, что ты будешь делать, когда служба спасения принесет твоего залитого кровью сына к тебе домой, но им никто не откроет, так как ты в это время торчишь на футболе? Я снова не смог удержаться и проболтался об этом мирном проекте, да-да, о новом, с непроницаемым пластиковым вкладышем внутри! Я просто не могу молчать! Я начинаю понимать, почему вдруг вполне миролюбивый человек становится жестоким. У которой из двух форм проявления одной и той же вещи больше веса? Быть миролюбивым просто смешно. Кому это надо? Как все это началось? Почему во мне возникли угрызения совести, когда я прочитал в газете об одном ужасном происшествии, но при следующем происшествии они куда-то испарились? Я встряхиваю совесть и раз, и два, но нет, никакого движения. Кто мне ее испортил? Пусть немедленно объявится. Должно быть, мне надо было чуть сильнее давить на тюбик. Я не вижу другого пути к тому, чтобы обо мне упоминали.
И куда только я сунул свой драгоценный гаечный ключ, то есть я хотел сказать, гаечный ключ по затягиванию ценностей? Как мало о нас знают! Кстати, порка значит сегодня даже больше, чем значила в прежние времена: она — спорт исключительно для тех, кто считает себя господами. Похоже, прошли те времена, когда можно было, занимаясь более утонченными видами спорта, не прикасаться к сопернику, чтобы не замарать рук. Особым видом тогда было даже предательство. Вы только взгляните на мои новенькие часы «Ролекс»! Мне наплевать, что с ними будет! Они врезались мне в кожу, я тоже держусь за них, затягиваю ремень и произвожу настоящие чудеса по превращению плоти. Этот человек уже никогда не будет выглядеть так, как выглядел раньше. Я бы его тоже не узнал. До чего же он изменился! Утром он слопал свое воскресное жаркое, а теперь мы слова не можем сказать об этом парне из Нижней Австрии, из Крефельда, из Гельзенкирхена, которого мы так отделали, что мать родная не узнает. Откуда же нам его знать, если его даже собственная мать не знает? Он попытался от нас ускользнуть. Этого ему не следовало делать. На его месте даже мы ни за что бы не сдвинулись с места.
Мы, стало быть, продемонстрировали на нем новейшее представление о жестокости. Мы ведь и сами родом из провинции и знаем, как говорить с людьми, которым только телевизор может хоть что-то сказать. Мы, в любом случае, можем держать язык за зубами, телевизор этого не может. Мы имеем право говорить, точно так же, как и этот ящик. Когда этот парень сказал «прошу вас, не надо», после того как мы выбили из его рук банку с пивом и вместо нее воткнули в него пивную бутылку, с отбитым горлышком, мы, не сговариваясь, сочли его слова случайной оговоркой и увидели в этом злой умысел.
